Юргис Кунчинас - Via Baltica (сборник)

Или не так. Никаких костей и муляжей. Очная ставка толпы и девушки. Она пробирается сквозь толпу – полуголая, вся в дожде. И каждый, мимо кого Эйсвина проходит, опускает глаза. Она оборачивается и видит повозку. Возница сидит к нам спиной. Ни слова не говоря, Эйсвина бросает в телегу свой чемоданчик и садится с ним рядом. Повозка медленно удаляется. Может, в другой городок, может, в иные миры – не так уж и важно.

Или иначе. Автобус благополучно выбирается из канавы и рыча уезжает. И возвращается: в больнице оставлена картотека! Эрвин бежит за ней, но какой-то пацан подставляет ножку, и тот падает носом в грязь. Толпа накрывает его как лавина. Отрезают его рыжеволосую голову. Бросают Эйсвине в подол. Кто-то велит ей ходить с этой отрезанной головой из деревни в деревню, из города в город и рассказывать, как все случилось. Подобно Юдифи! – курлычет ксендз, подобно Юдифи! И она несет эту кровавую голову по Литве. И шепчет ей голова: «Видишь, как все обернулось, видишь! Но так даже лучше. Наконец-то и я обрела покой. Как же мне все надоело, как надоело! Теперь вот и ты свободна. Можешь идти куда хочешь. Никто тебе не помешает, никто не обидит. Эйсвина, ты хорошо все сделала», – шепчет ей голова. Но тот человек был слеп и только при промельке солнца на миг обрел зрение. Все думали, что голову отрезал один из них. Может, аптекарь, может, какой лесоруб лесов тут немерено. «Со мной ты не пропадешь», – говорит голова. И Эйсвина идет и несет эту голову.

Какого-то потайного смысла здесь не стоит искать, он весь на поверхности. Значит, и эта версия не годится. Дойдя до сцены на перекрестке, следует все забыть и работать мозгами заново. Может, что-нибудь посоветуют сами жители Лидувенай. Осветители, техники? Один режиссер мне рассказывал, что они иногда дают поразительные советы. Еще бы! Столько тереться среди гениальных актеров и постановщиков. Можно спросить и у тех, кто еще помнит тогдашние правила, традиции, предрассудки. Ведь в ту пору деревня была совершенно другая! К чему тогда цирк с отрезанной головой? Люди сами подскажут, как бы они себя повели. Надо лишь помнить, что та Эйсвина была не простая девушка, раз ночью пришла в автобус и с такими делами. Во все времена встречаются непокорные, иномыслящие. Их называют по-всякому – чокнутыми, дурачками и даже хуже. Может, во всем виноват военный татарин или удмурт – и дело тут в посторонней крови? Навряд ли. Хорошо бы спросить у самой Эйсвины, но где ты ее найдешь. Разве что возле останков Передвижной Rontgenовской установки? Автобус в точности тот же, копия провалившегося сквозь землю. Я уверен: его посещают души погибших чахоточных. Таким мог быть этот фильм про автобус. Но я бы его ни за что не ставил (будь я режиссером). Даже если бы все случилось на самом деле. В том числе и отрезанная голова. Одно несомненно: автобус точно из тех времен, которые я попытался реанимировать в этой истории любви и болезни. Спросите Эйсвину, она подтвердит. Да и другие должны все неплохо помнить.

Даугай-Жверинас,

июль-декабрь 1997 года.

Когда я, потратив два года на советские ВВС, вернулся из армии, Джина еще не была никакой баронессой. И Джиной она не была, потому что в городе тогда еще не работали австрияки.

Я вернулся среди недели, погода стояла мерзостная. Пошел в ресторан, пригласил будущую баронессу на танец, и, покружив, спросил:

– Как поживаешь, Зин?

Она вспыхнула, обозлилась – соображаешь, о чем говоришь: дерьмо, а не жизнь! Вот и теперь, жаловалась она, переться в ночную смену! А жить-то когда? Да уж, действительно, из ресторана в ночную смену – врагу бы не пожелал.

Она крепко прижалась ко мне, а Джинину грудь я помнил еще со школьной скамьи – большая, пухлая и, как мне тогда казалось, для некоторых доступная. Только не для меня. Но теперь я был после армии, терся два года в чисто мужской обстановке. Это кое о чем говорит, а? Особенно если учесть, что без малого год в наших казармах буянила гонорея, проще сказать: триппер. Джина тут ни при чем, слава богу!

Ресторан был полупустой. Здесь обычно по средам играли настоящие, нервные, юные, но уже утомленные жизнью музыканты. Они с яростным равнодушием терзали красные электрогитары. Зина позвала меня к столику, где сидела с подружкой, кажется, ткачихой-сменщицей. Про таких говорят: ни кожи ни рожи. То ли дело Зина – вся в обтяжечку! Я пригласил ее танцевать, турусы не разводил, а прижимал покрепче. И Зина ко мне прижималась, хотя было жарко, за открытыми окнами цвели каштаны.

– Не ходи ты в эту ночную смену, – тихо попросил я, когда мы опять присели за столик. Она пошушукалась с товаркой, Элей. А, может, Ритой.

– Нет, – протянула Зина, – надо идти. Слушай! – Оживилась она. – Я пойду, отмечусь и быстро вернусь. Ты погоди.

Мы пили вино и плясали, а потом я пошел провожать ее через пустырь к комбинату. Начало моросить. Она костерила жизнь и ночную смену, а я уже и забыл, для чего туда потащился. Шел и молчал, как полагается бывалому воину. Зину я знал подростком, в маленьком городе все на виду. Но чтобы вот так… Никогда не болтали подолгу. А теперь, можно сказать, болтаем, вернее, она тараторит, а я слушаю. Зина кляла работу, бывшего мужа, который опять пропал и ни копейки не платит, честила начальство и власть вообще. Чертыхалась она лениво, лишь бы в пути не молчать. У акации наклонилась поправить туфельку, а когда распрямилась, я впился ей в губы. Зина плавно отстранила меня и рассмеялась – глубоко и тепло:

– Потерпи… Я только пропуск оставлю, я мигом.

Все в ту ночь было плохо: трава сырая, а город близко. Пока отыскали место посуше, стало светать. Потом она, не стесняясь, надела трусики (в мутном свете было заметно: зеленые), оперлась на меня и сказала:

– Ты вот что, приходи сегодня на старый вокзал. В три, ладно?

– А сама-то придешь?

– Я ж говорю. У меня ключ от одной комнаты. Только ты… это… принеси чего-нибудь.

Мы повернули обратно. Зина осталась ребенком – раздражительным, избалованным, самоуверенным, грубым. И все же ребенком.

– Эй! – я окликнул я ее. – Я тебе хоть немного нравлюсь?

– Дурак! – прыснула Зина. – Спросишь тоже… Я ведь пошла с тобой!

Я ее проводил до блочной пятиэтажки. А по дороге домой увидел в овраге знакомого парня, он тоже недавно вернулся из армии, нигде пока не устроился, даже не оклемался. Вроде меня. Спал, пьяный, в загаженном перелеске.

– Ричард! – прикрикнул я. – Подъем!

Он дернулся, огляделся и стал шарить в карманах – искал сигареты.

– На свежую голову, – неожиданно вспомнил Ричард, – я тут в кустах припрятал полбанки…

– От себя, что ли? – удивился я. – Рядовой! Оправиться и закурить!