Геркус Кунчюс - Прошедший многократный раз

– Ты заметил, что я не могу больше нормально общаться? Я уже больше не человек. Превратился в машину по написанию диссертаций. Это ненормально.

– Расслабься, Даниэль. Дело не так плохо, как тебе кажется. Ты подумай, с какой радостью весной ты все это разорвешь и выбросишь. Живи эти месяцы с надеждой и утешением, что больше тебе в жизни не придется писать докторские.

– Ты так думаешь? Если до того времени я не сойду с ума, это будет чудо.

– Даниэль, ты уже давно сошел с ума. Не нужно притворяться. Это главный признак болезни, когда больной отрицает, что болен.

Поднимаюсь с подоконника. Собираю листы. Складываю их у стола в еще большую, на мой взгляд, груду. Эта груда напоминает Пизанскую башню. Она качается, однако сохраняет равновесие и не рушится. На верхнем листе вижу скрутившийся черный волос Даниэля. Мелькает мысль, что тут он может перезимовать и дождаться весны, пока вместе с рукописью будущей книги не окажется в печке или контейнере для отбросов.

– Вспомни Франца Кафку, который был несколько не прав.

– Говно. Такое говно…

Даже не знаю, чем ему еще помочь. Можно было бы предложить выпить чего-нибудь покрепче, однако, когда он в таком состоянии, это только повредит. Значительные мысли на ум не приходят.

– Посмотри на небо, – соблазняю я, так как банальности всегда помогают и утешают.

– Что?! – кричит он недовольно.

– Посмотри, Даниэль. Полнолуние. После него полегчает. В полнолуние даже больные бывают неспокойны. Оно пройдет, поверь. Полнолуние не бывает долгим.

– Точно, полнолуние. А я и не знал.

Знание всегда приносит ясность. Даже в неизбежных критических ситуациях знание того, что тебя ожидает, придает спокойствие. В этот вечер, как мы выяснили, полнолуние. На него и можно свалить всю вину. Полнолуние виновато, что пишущий диссертации так их ненавидит. Это его проделки.

Налюбовавшись полнолунием, собираемся ложиться. Мое зеленое белье уже постелено. Падаю на кровать и даже не собираюсь накрываться одеялом. Гашу свет. Слышу, как Даниэль снимает со шкафа чемодан.

– Уезжаешь куда, Даниэль?

– Пока не уезжаю, – отвечает он и ставит чемодан рядом с уже разложенным позеленевшим креслом. В этот вечер полнолуние удалось одолеть. Чувствую, как оно тает.

Лезу в метро – Мекку сумасшедших. Настроение у меня испортилось, поэтому хочу, чтобы оно стало еще хуже. Под землей душно и почти нечем дышать. Специфический запах разносится по всему Парижу. Я слышал, будто бы французы, так и не свыкнувшись с этой вонью в метро, создали специальную лабораторию. В ней будут пытаться вывести формулу нейтрализации этого смрада, до печенок пробирающего не слишком состоятельных горожан. От меня тоже уже несет, хотя я только успел зайти в туннель, по которому продвигаюсь в самую глубину шахты. Вонь специфическая, однако я быстро к этому привыкаю, так как и другие воняют так же… Да, здесь не ощутить той соблазнительно-манящей смеси ароматов, которая окутывает тебя на Елисейских Полях. Метро – антоним самой дорогой и респектабельной улицы… В него не забредают те, кто держит, словно собак, шоферов или каждый день ездит на такси. Метро – территория плебса. Да и где же ему быть, как не под землей. Можно и поглубже куда-нибудь его засунуть, чтобы не слонялся по улицам и своим существованием не порочил доброе имя города. Сотни тысяч снуют туда-сюда под землей. Парадоксально, но все они довольны, так как верят, что это очень удобно – за час можно добраться до другого конца города. Я понимаю, что это удобно, экономит дорогое время, но что с того – жизнь это не продлит. Кажется, все они приучаются к мысли, что через несколько лет или месяцев им придется улечься под травушкой-муравушкой. Они приучаются умирать, поэтому с такой готовностью и лезут под землю, где ежедневно проводят большую часть дня.

Я не страдаю клаустрофобией, однако пребывание под землей угнетает. Не отпускает мысль, что сто лет назад инженер допустил ошибку, из-за чего меня теперь может засыпать землей и я окажусь погребенным заживо. Это не моя стихия. Однако сегодня тоскливо, как никогда, вот и хочу, чтобы стало еще тоскливее. Решился себя насиловать, значит, буду ездить в этом подземелье до тех пор, пока разум не помутится.

Рассматриваю лица попутчиков. Ни одной улыбки. Глаза выдают депрессию. Руки безвольно повисли. Ничего удивительного: никто не хочет быть погребенным заживо. Такова их интуиция, однако они все равно лезут под землю и мучаются. Это словно какой-то мазохистский ритуал, который непременно надо выполнять каждый день. Я присоединяюсь к ним и осознаю, что, уступив, тут же перестаю отличаться от толпы. Выражением лица я становлюсь похожим на сфинкса, но сфинкса с признаками безумия. Глаза вылезают из орбит, вены раздуваются, пульс стучит, как автоматная очередь, ноги наливаются тяжестью, и я вместе с разноцветной толпой двигаюсь по какой-то линии туда, куда мне совсем не нужно.

Ползу лабиринтами метро и ни о чем не думаю. Здесь никто не думает. Не скажу, что думать в метро запрещено, но такова традиция. Умное лицо здесь – исключение. Даже Иммануил Кант, Мартин Хайдеггер или Деррида, спустившись в метро, превратились бы в достойных сожаления субъектов, и отдаленно не напоминающих мудрецов. Все здесь становятся одинаковыми, сливаются друг с другом и превращаются в массу, голос которой не в состоянии достигнуть поверхности земли и слуха тех, кто находится наверху. Хорошо придумано: одну треть общества засунуть под землю. Гениальное решение. Мало того, под землей уже выросло несколько поколений, которые не представляют себе жизни без метания по этим норам. Без них чего-то не хватало бы. Это как с той клубникой-мутантом, которая была выращена химическим путем и радикально изменила само представление о вкусе клубники. Наблюдая, я прихожу к выводу, что жизнь под землей корректирует мышление, поведение и систему ценностей, делая последнюю совершенно непонятной для меня, потому что я вырос не под землей. Стараюсь как-то сохранить свою индивидуальность, однако энергетическое поле подземелья настолько сильное, что все мои усилия оказываются тщетными.

Иду медленно. Кто-то бежит, кто-то несется, кто-то плачет, кто-то просит милостыню. Индейцы играют свои мелодии и стараются всучить кассеты с только что исполненной музыкой. Акустика здесь изумительная, как в церкви. А может, это церковь новых времен, куда люди приходят без приглашения, потому что не могут обойтись без нее, как не обходилось без нее общество в Средние века? Немного похоже. Разница только в том, что наверху молятся Господу, а здесь, внизу, Времени, которое так и не удается приручить. Все верят, что успеют. Я никуда не спешу, поэтому мне не нужно успевать. Я вообще не знаю, возможно ли в этой системе измерений куда-нибудь успеть. Не вижу в этом подземелье цели, ради которой стоило бы приложить усилия и поторопиться.