Геркус Кунчюс - Прошедший многократный раз

Время течет медленно, а я уже стою на перроне и как бы жду прибывающего поезда. Мне нравится свободное проявление чувств, неангажированное творчество, поэтому я штудирую народную мудрость на стенах. Парадоксально, но то, что запрещено наверху, здесь находит благодатную почву и никого не возмущает. Вижу нарисованные на стенах половые органы. Одни похожи на ракеты, другие – на летающие дирижабли, третьи – на ручные гранаты. Бесконечное разнообразие, позволяющее сделать вывод, что каждый, кто изображает этот мир, воспринимает его по-своему. Один фаллос нарисован идеально точно, словно рукой Леонардо да Винчи. Другой – экспрессивно. Третий – нервно. Четвертый – незаконченный, недосказанный, но эта недосказанность говорит о многом. Пятый просто вырезан на стене и очень похож на рельефы периода Амарно. Все они прекрасно сосуществуют друг с другом и не воюют из-за того, кто совершеннее, точнее, профессиональнее. Однако вытащи их наверх, начнутся свары, амбиции. Искусство, пока оно никому не нужно, – это невинный агнец, отлично уживающийся с пуританами, которые наверху не упускают случая выразить свое мнение по поводу этики и эстетики. Читаю и продукты литературного творчества, в которых доминирует тема fuck you. Сентенции различаются, однако в каждой выражено недовольство (порой и извращенными способами) другими. Литераторы из метро не любят этот мир и людей, они напоминают, что все мы – говно, всех нас надо вые…ть, а если хочешь индивидуально – позвони по телефону и получишь все, что испытываешь ежедневно, только это будет гораздо лучше, концентрированнее и болезненнее. Не знаю, соблазняется ли кто-нибудь, но опыт подсказывает: если есть спрос, находится и предложение. Иной сам просится, натрахавшись. Ему, видно, недостаточно, потому что он одарен мегасексуальностью. Может, и дождется ответа, до которого не докричался наверху, не в одном общественном туалете вырезав на стене номер телефона и свое послание.

Подходит поезд. Сажусь в последний вагон. Давка, но мне удается найти место. Рядом со мной сидит провонявшая ссаками сорокалетняя особа. Вонь от нее такая, что перебивает смрад самого метро. Теперь понимаю, почему рядом с ней было свободное место. Пассажиры не хотят смешанных запахов. Они довольствуются вонью метро. От женщины чудовищно несет, однако у меня все равно плохое настроение, так что я и не думаю отодвигаться. Мне даже было бы неудобно перед ней, если бы я вдруг взял и встал. Оглядываю соседку, чей аромат не гармонирует с ее внешностью. Конечно, она вовсю размалевана. Когда мазала губы, несколько перестаралась, поэтому напоминает клоуна из цирка. Принцессу цирка, мысленно поправляюсь я. Под ногтями у нее черно, а сами ногти были покрашены до Рождества Христова. Я понимаю, что она любит наряжаться. На пальцах кольца. На шее бусы. На запястьях дюжина браслетов. Даже на ногу один надела. А рядом – пакеты, мешочки, мешочечки, разумеется, педантично наполнявшиеся по вечерам содержимым мусорных ящиков, в которых можно найти много полезных для души и быта вещей. Она выглядит как художница и хорошо сочетается с только что покинутыми надписями и рисунками на стенах станции. Чувствую, она тоже заинтересовалась мной. Осматривает. Оценивает. Возмущается. Пленяется. Прощает. Упрекает. Соблазняет. Ее лицо отражает стремительную смену настроений. Я подозреваю, что даже нравлюсь ей, так как я единственный, кто не проявил высокомерия и сел с ней рядом. Мне-то что.

Вижу, как сидящие напротив запрокидывают головы, наивно надеясь вдохнуть воздуха почище. Мне это понятно, так как испускаемое соседкой зловоние ужасающе. Я бы ничего не имел против, если бы она вышла на Елисейских Полях, завернула бы в какой-нибудь магазин готового платья и посмотрела на себя. Жены социалистов и правых были бы неприятно удивлены, хотя утверждают, что уже и не знают, чего еще можно ожидать от жизни. Принцесса цирка гордо едет к своей цели. Может быть, до якобинской диктатуры ее мачеха была фавориткой при дворе Людовика Шестнадцатого и Марии Антуанетты. Неизвестно. У меня уже возникает желание поболтать с ней, однако она поднимается и идет к дверям. Пассажиры уступают дорогу. Расступаются, словно было объявлено, что вскоре на трон взойдет королева.

Вонь от принцессы еще не рассеялась. Сегодня мне везет: рядом со мной усаживается разодетый, надушенный, аккуратный Чарли Чаплин, игриво помахивающий тросточкой, которой уже успел задеть сидящую напротив девушку. Чарли Чаплин не столь интересен, потому что это настоящий сумасшедший, а от сумасшедших всего можно ожидать. Он вытаскивает из кармана газету. Разворачивает ее. Ничего интересного не находит. Многие обращают на него внимание, однако делают вид, что равнодушны к чуду – гений кино воскрес из мертвых! Безмолвному киногению только того и надо. Он прекрасно чувствует все нюансы, поэтому приподнимает шляпу и здоровается, желает успеха, а детей, словно папа римский, осеняет крестным знамением. С ним я общаться не хочу, а он уже предлагает мне свою неинтересную газету. Притворяюсь глухонемым. Смотрю в окно и краем глаза наблюдаю, как ему удается всучить печатное издание девушке напротив. Она тоже не сдается, хотя воскресение Чарли Чаплина ее порядком ошарашило. Она испуганно качает головой и, кажется, вот-вот расплачется, потому что каждое чудо будоражит чувства. Всучить ей газету не удается. Однако Чаплин не желает отступать. Теперь он возвращается ко мне и начинает поддергивать складки брюк. Снова приходится притворяться. На этот раз – нечутким. Потеряв надежду, он оставляет меня. Девушка, чуть только поезд останавливается, бросается к выходу. Выходит и Чарли Чаплин. Уезжая, вижу, как он, покачиваясь, идет по перрону к эскалатору.

В этом вагоне я сижу как на представлении. Мимо скользят самые разные персонажи. Не нужно ходить в театр, покупать билеты, сидеть на плохих местах и томиться, следя за придуманными Стриндбергом семейными перипетиями. Все перенесено в подземелье. В нем работают и играют актеры, которые никогда не учились этому искусству, но так замечательно понимают психологию зрителей, так чудесно декламируют текст, что в него, глядишь, и поверят несколько пассажиров. Они вкладывают в игру всю душу, работают с полной самоотдачей, так как знают, что фальши быть не может. Они вынуждены хорошо играть, обходясь без режиссеров, которые запрашивают тысячи за свои несущественные замечания.

Она достаточно молода и отнюдь не безобразна. Я обратил на нее внимание еще в прошлом году, потому что она играет именно на этой линии метро. Только в прошлом году она говорила, что родом из Румынии, где потеряла мужа, репрессированного режимом карпатского гения. В этом году утверждает, что из Боснии, где под сербской бомбежкой погибли ее дети. Она молит о помощи, так как принадлежит к беженцам из зоны военных действий, к погорельцам, а в Париже очутилась благодаря добрым людям. Плачущим голосом просит немного: купоны в ресторан, несколько франков. Конечно, немного – по сравнению с тем, сколько пришлось бы заплатить, чтобы поднять Боснию из руин. Французы побаиваются мусульман, поэтому кладут ей в ладонь кто франк, кто пять, а кто и десятифранковую монету. Она благодарит и, все еще обиженная, переходит в другой вагон, где будет играть другую часть своего выступления. Вспоминаю мудрость: хороший актер должен уметь перевоплощаться. Святые слова, которые здесь абсолютно уместны. Она их воплотила в жизнь на все сто процентов. За такое искусство можно и заплатить. Не жалко. Правда, хоть я не скряга, денег ей все-таки не даю. Не даю не только ей, потому что если дать одному, то и другому придется. А тогда и третьему, и четвертому, и так до бесконечности. Эту философию я перенял у американских богачей, устами которых порой говорит сам Господь.