Михаил Ландбург - Пиво, стихи и зеленые глаза (сборник)

– Придут люди, – сказала девушка, – и слова сотрут.

– Пускай!.. Я вернусь и напишу заново…

* * *

Потом страна воевала, и мальчуган не вернулся…

* * *

…Дом молчал. Шумело лишь в голове, потому что от прошлого не отмахнуться, потому что память ни в сейф, ни в карман фартука не спрятать; память оседает в глазах, на кончиках пальцев или коже живота, и, чтобы избавиться от памяти, пришлось бы выколоть себе глаза или сорвать с тела кожу…

– Яков, мой муж – ты!..

– Я ушёл… Навсегда…

– Почему же я?..

– Так уж… Так уж в мире живых…

* * *

Дом молчал.

Госпожа Ригер высвободила из-под одеяла руку, поводила ею по воздуху, словно пыталась в темноте отыскать кого-то, и потянулась к лампе возле кровати. Вспышка света ослепила глаза.

Сбросив с себя одеяло, госпожа Ригер торопливо подбежала к зеркалу, снова внимательно оглядела шею, улыбнулась, постояла ещё немного и, озябшая, вернулась в кровать.

«Что же это он медлит?..»

Тишина.

Дом молчал.

«Иди же!» – просили влажные губы.

* * *

К завтраку мужчина не пришёл, потому что ночью он повесился в комнате пансиона госпожи Ригер. Его жене и дочери полиция передала тело и записку: «Не осталось сил знать, что никому больше не нужен».

А когда из моря выглянула макушка солнца, утро стало розовым, как проснувшийся младенец.

– Взлетим? – предложила моя девушка, когда мы, оставив машину на асфальтированной площадке, подошли к воде.

– Как взлетим? – не понял я.

Моя девушка молча пожала плечами.

Я попытался уточнить:

– Наверх?

– Вон на то облачко, – сказала моя девушка.

Тогда я признался:

– Плохо переношу высоту!

Она снова пожала плечами и скорбно проговорила:

– Значит, не взлетим?

Ощутив неловкость оттого, что лицо моей девушки вдруг стало печальным, я заметил:

– Не думай, что я не хочу…

Прищурив глаза, она приблизила ко мне лицо.

– Ты смотришь так, – встрепенулся я, – будто что-то во мне изучаешь!

– Пытаюсь обнаружить сейчас…

– Сейчас? Что?

– Вдруг сейчас обнаружу то, за что полюблю потом.

Я посмотрел на макушку солнца.

– О чём ты? – спросил я.

Глаза моей девушки убежали куда-то в сторону, а губы прошептали:

– О твоих крыльях!

«Разве я птица?» – подумал я и сказал:

– Откуда ж им взяться?

Моя девушка отвернулась и долго молчала.

– О чём ты молчишь? – спросил я.

– О себе, о тебе, о том, что ты будешь делать в моей жизни потом…

– А теперь? Что я делаю в твоей жизни теперь?

Не ответив, она прошлась вдоль берега, а потом вернулась и сказала:

– Розовое утро!

– Это из-за солнца!

– Солнце будет всегда?

– Зимой оно бывает редко.

– Жаль…

– Не всё бывает всегда…

– А твои глаза?

– И зимой, и летом.

– А твои плечи?

– И весной, и осенью.

Через час солнце поднялось высоко, и стало нестерпимо жарко.

Моя девушка сказала:

– Я немного устала.

– Что ж, – я распахнул дверцы машины, – можно уехать!

– Лучше бы взлететь…

– На машине?

– Какая разница на чём?

Я подумал о моих крыльях и сказал:

– Разумеется, разницы никакой!

– Значит, мы взлетим?

– Конечно! Мы взлетим вон на то облачко…

Моя девушка рассмеялась, и вдруг в её глазах забегали розовые точки. Захлопав в ладоши, она торопливо проговорила:

– Наконец-то они отросли!

Я молча завёл мотор.

– Ты о моих крыльях? – спросил я.

Моя девушка загадочно улыбнулась и опустила ресницы.

«Куда ж ты такой?» – спросил Нир.

Крошечный щенок пошевелил ушками и прижался к бровке тротуара.

Нир поднял щенка на руки и посмотрел на небо. Усталая луна недвижно склонилась над пустой предрассветной улицей.

– А ты куда? – спросил Нир у луны, но в предрассветный час та была уже глухой и старой.

– А я – к маме! – проговорил Нир, и дальше они пошли втроём: Нир, щенок и луна.

Войдя в подъезд большого дома, Нир опустил щенка на чистый, сухой пол и проговорил:

– Живи, приятель!

Щенок поднял мордочку, понюхал воздух и, отыскав влажными глазками Нира, вдруг прерывисто заскулил.

– Всё образуется! – пообещал Нир.

Щенок беззвучно зевнул, уютно свернулся и затих.

– Всё образуется! – повторил Нир, выходя из подъезда.

На улице были слышны утренние пересуды птиц, мягкие всхлипы открывающихся в домах ставен и суетливые взмахи крыльев задумчивых голубей на спинке ещё влажной от инея скамейки.

– Господи, – прошептал Нир. – Господи!

Всё, что было там, откуда он возвращался, носило на себе тоску и страх, и в час, когда приближался рассвет, люди ещё туже смыкали веки, пытаясь как можно на дольше отдалить от себя приход нового дня… Но он приходил всегда… Нелепый, бесконечный день… Его надо было прожить… Как-то надо было… Нир мучительно искал, чем бы наполнить своё пустое, безрадостное существование, пока однажды, после того, как прочитал в книжке, что жить – это суметь за что-либо уцепиться, нашёл, наконец, смысл в озарившей его душу Мечте.

* * *

Теперь снова было утро, но не было страха.

Теперь был дом и мама.

Нир сидел на диване и улыбался.

– Ты здесь? – шептала пожилая женщина. – Ты здесь?

– Хватит, мама, – просил Нир, – хватит!

Мать, словно пытаясь убедиться в том, что перед ней её сын, трогала его плечо или жёсткими сухими пальцами водила по его поредевшим, седым волосам.

– Хватит, мама, хватит! – Нир увидел, как она ходит по комнате, то и дело руками хватаясь за край стола или спинки стульев. И по полу плелся подол её невероятно длинного платья.

«Скрывает поломанные ноги», – подумал Нир и вдруг, сорвавшись с дивана, принялся сметать со стены пыльные, давно выцветшие искусственные цветы, какие-то фотографии…

Стена.

Та самая…

* * *

…В тот день Нир пришёл из армии на побывку, а мать лежала в беспамятстве на полу с перебитыми ногами.

«И до тебя доберусь!» – сказал отец сыну.

Нир застрелил отца возле этой стены.

* * *

– Сынок, – сказала мать, – ну что ты всё сидишь и сидишь?..

– Привык… Сидеть… И жить нелепо, как червь… И ты, мама, жила нелепо…

– Так, видно, угодно Богу! Прогневали мы Его…

– Это Он прогневал нас…

– Так не говори! Так не думай!

– Но я всё равно так думаю.

– Молчи!

– И молчать я тоже привык… А ты, мама, собирайся! На днях полетим…

– Полетим?

– Да! Ты и я! Мечту придумал…

– Придумал там?

– Там я придумывал разное: вкусную пищу, чистых женщин, сухие простыни, даже самого себя…

– Себя-то зачем?

– Когда ты там, то придумывать самого себя – самое важное… Но теперь я здесь, и на днях мы полетим!..

– На самолёте?

– Не на метле же!

– Полетим?