Джулиан Барнс - Англия, Англия

Следующий вопрос: что делать сразу после Дня независимости? Допустим, что новый парламент Острова, имея полное право наплевать в лицо общественному совету сэра Джека, изберет курс национализации. Банки и акционеры не обрадуются – но что тут поделаешь? К сожалению, Остров пока не подписал ни одного из международных правовых соглашений. А затем – когда дитя натешится вдоволь – сэр Джек будет вынужден воспользоваться своими чрезвычайными губернаторскими полномочиями. Вследствие чего весь Остров практически – и юридически – перейдет в его собственность. Конечно, расплатиться с кредиторами он пообещает. Со временем. Сунет им некий процент с суммы. После долгой и тщательной реструктуризации долга. О, как сладко воображать все это! Подумать только, как все в штаны наложат. Юристы будут блаженствовать, как козлы в огороде. Должно быть, в крупных финансовых центрах он станет персоной нон грата. Что ж, Остров еще не подписывал никаких договоров о выдаче преступников. И не подпишет! Упереться, пока сами не предложат уладить дело по-хорошему. Или просто послать всех на хер и окопаться в «Питмен-хаусе-2». В конце концов, дни Vanderlust [29]для него миновали...

Вот только... не слишком ли сложен этот план, не слишком ли конфликтен? Как бы не пришлось жалеть, что его бойцовский характер задурил мозги собственной мудрой старой голове! С национализацией надо бы поосторожнее. В наше время порядочный турист пугается одного этого слова – и, кстати, не зря. Нельзя оставлять детей без присмотра. Надо смотреть на вещи шире. В чем его главная цель? Наладить Остров, как машину. Отлично сказано. И если текущие прогнозы относятся к той же вселенной, что и наша планета, Проект имеет все шансы на сногсшибательный успех. Сэр Джек – такой уж был у него характер – всегда учитывал вероятность того, что инвесторов придется разочаровать. Но что, если его Последняя Великая Идея и вправду сработает? Что, если получится выплатить инвесторам проценты – и даже дивиденды в придачу? Что, если – выворачивая пословицу наизнанку – где закон, там и сила? Вот была бы хохма...

– Скажите, доктор Макс, вы эту историю выдумали? – спросила Марта. Они ломали напополам сэндвичи из сыра с питой на галерее (с легкозаменяемым в случае повреждения настилом из массива древесины ценных пород) над искусственным болотом. Доктор Макс был одет по-дачному: кардиган с треугольным вырезом, на шее – желто-крапчатый галстук-бабочка.

– Это которую же историю?

– О женщине с корзинкой яиц.

– Вы-ы-думал? Я историк. Официальный Историк, если вы не запамятовали. – Доктор Макс несколько минут дулся, но обида была ненастоящая, «на телекамеру». Жуя питу, он задумчиво смотрел на воду. – Меня слегка покоробило, что никто не попросил меня сослаться на источники. Источники глубоко почтенные, если не сказать «святоправдивые».

– Я не хотела... Понимаете, я решила, будто вы это выдумали, поскольку это было бы очень умно.

Доктор Макс надулся вновь – значит, то, что он сделал в действительности, неумно, или же от него, видите ли, никто не ждет умных поступков, или же...

– Видите ли, я предположила, будто вы это выдумали, поскольку у фиктивного Проекта и логотип должен быть фикцией.

– Вы переоце-е-ниваете мой ум, мисс Кокрейн. Разумеется, Килверт не видел своими глазами белье этой летуньи, а только описал его с чужих слов, но есть некоторая вероятность, что нечто похожее, выражаясь на народном языке, «действительно произошло».

Марта полизала свои передние зубы, между которыми застрял остов листка фиалки.

– И все же, как вам кажется, Проект – фикция?

– Фик-ция? – Доктор Макс просиял. Любой прямой вопрос, лишенный откровенно оскорбительных обертонов и предполагающий возможность длинного ответа, приводил его в хорошее расположение духа. – Фик-ция? Нет, я бы так не сказал. Нет-нет, отнюдь. Проект вульгарен – да, в том смысле, что он основан на огрубляющем упрощении всего, что только можно. Умопомрачительно коммерческий в скромном понимании такой жалкой сельской мышки, как я. Ужасный во многих своих побочных проявлениях. Направленный на манипуляцию людским сознанием – по своему основному философскому принципу. Все это – да, но фикция? Не думаю.

«Фик-ция», как я понимаю это слово, предполагает измену подлинности. Но – спрашиваю я себя – применимо ли это семантическое значение к данному случаю? И не является ли сама идея подлинности в каком-то плане фикцией? Я вижу, мисс Кокрейн, мой парадокс для вас несколько ярковат и спеловат.

Она улыбнулась ему: в самолюбовании доктора Макса было что-то трогательно невинное.

– Позвольте ра-а-звить мысль, – продолжал он. – Возьмем то, что мы видим сейчас перед собой, этот неожиданный лоскуток заболоченной земли в предосудительной близости от урбанистических джунглей. Возможно, на этом месте когда-то – сколько веков тому назад, непринципиально – уже существовала такая же купальня для пернатых путешественников. А может, и не существовало ничего такого никогда. В общем и целом, даже наверняка. Значит, болото выдумано. Становится ли оно от этого фикцией? Очевидно, нет. Разница лишь в том, что его интенция и функция обеспечиваются человеком, а не природой. Строго говоря, можно даже заявить, что подобная искусственность, замещающая надежду на голую стихийность природы, повышает статус этой полоски воды.

Доктор Макс потянулся было засунуть руки в карманы жилета, упраздненные нынешними модельерами. Руки соскользнули на бедра.

– На пра-а-актике же этот водоем действительно превосходит другие, и вот в каком плане. Орнитология, кстати, один из моих коньков. Странное выражение, между прочим, «конек» ассоциируется скорее со спортом, а на одном коньке не покатаешься... Следовало бы говорить, «одна из моих любимых лошадок». Ну хорошо. Этот заболоченный участок, доложу я вам, был особым образом распланирован и засеян специальными растениями, дабы поощрять присутствие некоторых желательных видов птиц и одновременно отваживать крайне неприятные – прежде всего канадского гуся. Не будем углубляться в подробности, но ключевую роль тут играют вон те заросли тростника.

Итак, мы можем заключить, что это по-о-зитивная перемена по сравнению с прежним порядком вещей. И – если взглянуть более широко – та же картина имеет место, когда мы анализируем некоторые неоправданно расхваленные и явно фетишизированные концепции, как-то... позвольте привести примеры наугад... афинская демократия, палладианская архитектура, все еще властвующая над массами доктрина некоей секты пустынников... что ни возьми, но, как бы ни притворялись фанатики этих концепций, их подлинное начало, идею в ее первозданной чистоте обнаружить невозможно. Мы можем, выбрав наудачу какой-то миг, нажать на кнопку «пауза» и заявить: «Тут-то все и началось», – но как историк я вынужден вам сказать: подобные заявления на интеллектуальном уровне недоказуемы. То, что мы видим, всегда является копией – если в данном здании этот термин не запрещен – чего-то более раннего. Никакого локализованного во времени начала просто нет. Можно ли сказать, будто в один конкретный день конкретного года некий орангутанг распрямился, напялил целлулоидный набрюшник и возопил: «Рыбу – ножом?! Фу, какая пошлость»? Или, – захихикал доктор Макс за себя и Марту, – что гиббон вдруг написал Гиббона? Маловероятно, правда?