Джулиан Барнс - Англия, Англия

Все это Марта сочла риторическими преувеличениями, если не подготовительной фазой кампании за повышение зарплаты и улучшение условий труда.

– Давайте возьмем быка за рога, – заявила она. – Тут у меня целый экран жалоб на вас. Вот, к примеру, мсье Даниэль из Парижа. Он пишет, что внес отдельную плату за «Обед в “Чеширском сыре”», ожидая услышать из ваших уст перлы высочайшего английского юмора, но за весь вечер вы проронили едва ли дюжину слов, ни одно из которых не стоит повторения.

Джонсон, надрывно кашляя и сморкаясь, заворочался на стуле.

– Француз не может не говорить без умолку – и о том, в чем смыслит, и о том, в чем не смыслит. Англичанин довольствуется тем, что ничего не говорит, когда ему нечего сказать.

– В теории это все прекрасно, – возразила Марта, – но деньги мы вам платим совсем за другое. – Она перевернула электронную страницу. – А мистер Шалкер из Амстердама пишет, что на протяжении обеда от двенадцатого числа прошлого месяца он задал вам ряд вопросов, но вы его абсолютно проигнорировали.

– Джентльмены не расспрашивают, а собеседуют, – с ядовитой снисходительностью изрек Джонсон.

Нет, это как воду в ступе толочь. Марта открыла контракт доктора Джонсона. Так-так... давно надо было обратить внимание на одну зловещую подробность. Подлинное имя актера в документах не фигурировало, ибо он давным-давно официально сменил его на «Сэмюэль Джонсон». Итак, Сэмюэлю Джонсону было поручено играть Сэмюэля Джонсона. Вот где собака зарыта...

Внезапно раздались скрип, треск, бурчание – и глухое «бух»: Джонсон, упав на колени, запустил свою медвежью лапу под стол и на удивление ловким движением стащил туфлю с правой ноги Марты. В испуге она уставилась на макушку его грязного парика, торчащую над столешницей.

– Что вы такое затеяли? А ну-ка, объяснитесь! – вскричала она.

Но Джонсон не реагировал. Уставившись на ее ногу, он невнятно бормотал себе под нос. Марта расслышала знакомые слова: «...во искушение, но избави нас от лукавого...»

– Доктор Джонсон! Сэ-эр!

Этот властный окрик вывел его из транса. Поднявшись с колен, он навис над ней, пошатываясь и пыхтя.

– Доктор Джонсон, вы должны взять себя в руки.

– Ну, если я ДОЛЖЕН, сударыня, у меня нет выбора.

– Вы не понимаете, что такое контракт?

– Отнюдь, сударыня, – ответил Джонсон, внезапно взглянув на нее осмысленными глазами. – Сие есть, во-первых, всякий акт с участием двух сторон; во-вторых, акт обручения мужчины с женщиной; и в-третьих, письменный документ, в коем условия сделки перечислены бывают.

Марта даже опешила.

– Согласна, – произнесла она. – Но и вы со своей стороны должны согласиться, что ваша... впечатлительность или меланхолия, как ее ни назови, неприятна вашим соседям по обеденному столу.

– Сударыня, вы не можете получить теплое солнце вест-индских стран без громов, молний и землетрясений.

Елки, как же достучаться до этого господина? О «вживании в образ по Станиславскому» она слышала немало, но с таким тяжелым случаем еще не сталкивалась.

– Когда мы взяли на работу доктора Джонсона, – начала она... И замялась.

Его массивное тело отбрасывало на стол черную тень.

– Когда мы вас наняли...

Нет, тоже не годится. Она больше не гендиректор, не деловая женщина... и даже не дитя своей эпохи. Она наедине со своим братом – человеком. Сердце заныло от странной, неслыханно простой боли.

– Доктор Джонсон, – произнесла она, без какого-либо усилия смягчив тон, когда ее взгляд, взобравшись по ряду массивных пуговиц и преодолев белый шейный платок, добрался до его широкого, изрубцованного, измученного лица. – Мы хотим, чтобы вы были «доктором Джонсоном». Как только вы не понимаете...

– Когда я оглядываюсь на прожитую жизнь, – ответил он, уставившись затуманенными глазами куда-то на стену за ее спиной, – зрю я одну лишь пустошь тщетно потраченного времени, чреду телесных недомоганий да сонм близких к безумию душевных мук, кои, тщу надеяться, Создатель мой почтет за оправдание многим порокам моим и извинение бесчисленных моих недостатков.

И спотыкающейся походкой арестанта в ножных кандалах побрел к двери.

– Доктор Джонсон.

Он замер, обернулся. Марта встала из-за стола, чувствуя, что кренится набок: одна нога боса, другая обута. Она чувствовала себя маленькой девочкой, затерянной в странном мире. Доктор Джонсон был не только на два века старше ее, но и двумя веками мудрее. И без всякого стеснения она спросила:

– А как же любовь, сэр?

Нахмурившись, он положил руку себе на грудь – наискосок, прикрывая сердце.

– Воистину, нет на свете ничего, что так искушало бы бдительность разума, как мысль провести жизнь с милой тебе женщиной, и если б только все грезы любящего воплощались, я затруднился назвать бы другое земное счастье, коего стоило бы добиваться.

Его глаза теперь смотрели зорко – и прямо на нее. Марта почувствовала, что смущенно краснеет. Боже, как нелепо. Сто лет назад разучилась краснеть. И все же сейчас, краснея, она не чувствовала себя нелепо.

– Но?

– Но любовь и супружество – разные состояния. Те, кому приходится вместе страдать от бед и часто страдать ради друг друга, вскоре утрачивают ту нежность взгляда и то благодушие разума, кои порождены бывают совместными беспечными наслаждениями и удачными увеселениями.

Сбросив вторую туфлю, Марта выровнялась и вновь взглянула на него.

– Значит, все понапрасну? Любовь – это всегда ненадолго?

– Мы уверены, что красота женщины не вечна; мы не уверены, что вечна ее добродетель. – (Марта опустила глаза, словно молва о ее бесстыдстве достигла даже минувших веков.) – И мужчина не в силах всю жизнь окружать ее тем почтением и усердными знаками внимательности, коими пленяет ее на месяц или на день.

С этими словами доктор Джонсон вперевалочку, спотыкаясь, вышел за дверь.

Марта поняла, что потерпела сокрушительное поражение: ей не удалось произвести на него впечатление, а он вел себя так, словно из них двоих ненастоящая – она сама. Но одновременно ей стало легко, задорно и весело, точно она отыскала родную душу, которую давно искала.

Она села за стол, влезла в туфли и вновь стала гендиректором. Логическое мышление вернулось. Разумеется, с Джонсоном придется расстаться. В других уголках земного шара «Питко» уже бы грозили многомиллионные иски о сексуальных домогательствах, оскорбительных расистских высказываниях, невыполнении условий договора – клиентов, дескать, не сумели рассмешить – и бог весть еще о чем. К счастью, островное законодательство, другими словами, воля высшего менеджмента не признавала существования каких-либо особых контрактов между гостями и «Питко»; в случае обоснованных нареканий проблема решалась полюбовно, что обычно предполагало выплату денежной компенсации в обмен на клятву молчать. Старая традиция «Питмен-хауса» – подписки о неразглашении – работала исправно.