Джулиан Барнс - Англия, Англия

Марта и сама не знала, чего ждать, когда одноэтажный автобус цвета сливы со сливками доставил ее в самое сердце Уэссекса, в деревню, предоставившую ей вид на жительство. Мировая пресса писала об Ингленде исключительно с голоса лондонского «Таймс», изображая страну оплотом дремучего провинциализма и помешательства на анахронизмах. Перья карикатуристов с натужным постоянством рисовали пару сиволапых мужиков: один, пользуясь ручным насосом, откачивает второго от самогонной передозировки. Писали, что преступность торжествует, несмотря на все усилия полисменов на велосипедах; злоумышленников не сдерживают даже вновь возрожденные колодки. А близкородственные браки, как считалось, породили новую, на диво безмозглую породу деревенских дурачков.

Разумеется, на землю метрополии уже много лет как не ступала нога островитянина; правда, одно время эскадрилья имени Битвы за Британию взялась развлекаться, проводя воздушную разведку над Уэссексом. Закрыв глаза плексигласовыми очками, под треск отреставрированных радиопомех в наушниках, «Джонни» Джонсон и прочие герои в овчинных куртках с изумлением отмечали отсутствие внизу всего, о чем только можно помыслить: транспорта на дорогах, линий электропередачи, уличных фонарей, рекламных щитов – в общем, всей этой жизненно важной структуры общества. А видели они мертвые, расчищенные бульдозерами спальные районы городов, теряющиеся в кустах четырехрядные автострады, цыганские таборы, раскинувшиеся на бугристом, как подтеки вулканической лавы, асфальте. Тут и там изумрудными заплатками сияли молодые леса: одни хаотичные, природные, другие – с четкими контурами, изобличающими вмешательство человека. Жизнь внизу производила впечатление медлительной и маломерной. Целесообразные просторные поля вновь, как в старые времена, распались на узкие полоски; деловито крутились ветряные мельницы; прочищенный канал бодро отражал пестро раскрашенные баржи и впряженных в них усталых лошадей. Иногда далеко-далеко на горизонте в воздухе повисал дымный след паровоза. Летчики любили носиться на бреющем, устраивая сюрпризы деревням: испуганные лица с разинутыми, как чернильницы, ртами, жеребец, закусивший удила на мосту, у будочки сборщиков подати, и его всадник, бессильно грозящий небу кулаком. Тогда, с самодовольным смехом, герои выписывали в небе букву «V» – знак победы, прибавляли газу пальцем в обтрепанной перчатке и брали курс на базу.

Пилоты видели то, что хотели видеть: причудливые анахронизмы, маломощность, разруху. От их внимания ускользали иные, менее заметные со стороны перемены. После многолетнего отсутствия в Ингленд вернулись первозданные времена года. Зерно вновь произрастало на соседнем поле, а не прибывало грузовыми самолетами; первая картошка по весне была экзотическим лакомством, а айва и тутовые ягоды по осени – верхом сибаритства. Распространилось убеждение, что спелые плоды – дар Фортуны, и дождливое лето означало, что чатни из зеленых помидоров будет вдоволь. Приближение зимы измерялось порчей яблок в кладовой и растущим нахальством хищных зверей. Поскольку времена года могли при случае очень подгадить человеку, их стали больше уважать, отмечая их начало трогательно-серьезными ритуалами. Много лет погода была вынуждена довольствоваться жалкой ролью предлога, оправдывающего дурное настроение; теперь же она стала важнейшим фактором, непостижимой внешней силой, систематически посылающей награды и кары, причем вторые явно превалировали. Промышленные выбросы, всякие там горячие газы и технические воды, больше не вмешивались в ее дела, и погода властвовала своенравно, ни с кем не считаясь: скрытная, имманентная, капризная, она порой грозилась чудесами. Туманы имели свой характер и маршруты, гром вернул себе божественный статус. Реки разливались, море прорывало дамбы, а когда половодье спадало, с верхушек деревьев доставали утонувших овец.

Пейзаж отмылся от химических красок, цвета стали спокойнее, свет – чище; луна в отсутствие конкуренции восходила теперь более горделиво. В лесах и на лугах, заполонивших всю страну, без помех плодилась всякая живность. Умножилось поголовье зайцев; оленей и кабанов с ферм выпускали в леса; городские лисы вернулись к более здоровому режиму питания – кровоточащему, еще трепещущему мясу. Люди вернулись к стародавней практике землепользования; возродились деревенские общины; поля и фермы становились все меньше; вновь высаживались живые изгороди. Бабочки наглядно доказывали своим разнообразием, что старые энтомологические определители не зря были такими толстыми; перелетные птицы, много поколений назад решившие, что над ядовитым островом надо пролетать как можно быстрее и зажав клюв, теперь оставались на нем подольше, а некоторые вообще решили осесть. Домашние животные становились мельче и проворнее. Вновь стали популярными мясные блюда – и браконьерство. Детей посылали в лес по грибы, и самые храбрые, откусив на пробу маленький кусочек, объявляли, что впали в транс; другие выкапывали загадочные корни или курили косяки с сушеным папоротником, притворяясь, будто тащатся по полной программе.

Деревня, где Марта жила шестой год, была маленьким скоплением домов у развилки, где от автострады отходила дорога на Солсбери. Много десятков лет грузовики расшатывали обшитые досками фундаменты домов, а бензиновый чад коптил стены; все окна были с двойными стеклами, и только дети или пьяные переходили дорогу без особой на то необходимости. Теперь же расколотая автострадой деревня вновь срослась. По щербатому асфальту с хозяйским видом расхаживали куры и гуси; здесь же дети чертили мелом «классики»; треугольную общинную лужайку колонизовали утки, отважно защищавшие свой маленький пруд. На чистом ветру сохло белье, прикрепленное деревянными прищепками к веревкам. Поскольку черепицы больше негде было достать, домики вновь стали крыть тростником и соломой. Поскольку транспорт отсутствовал, деревня чувствовала себя безопаснее и уютнее; поскольку не было телевидения, сельчане больше разговаривали друг с другом, хотя тем для разговора как-то поубавилось. Скрыться от любопытных глаз не удавалось никому; бродячих торговцев встречали опасливо; детей укладывали спать, распалив их воображение историями о разбойниках и цыганах, хотя мало кто из родителей видел живого цыгана, а разбойника – так вообще никто.

Деревенские не были идиллическими пейзанами – но нелепыми дистопированными горожанами их тоже нельзя было назвать. Настоящих дурней тут не водилось – самозабвенный фигляр Джез Харрис не в счет. Если глупость, многократно упомянутая лондонской «Таймс», и наличествовала, она была старомодная, основанная на незнании, то есть не чета современной, основанной на знании. Преподобный Колмен был благонамеренный зануда, рукоположенный заочной семинарией по почте. Учителя мистера Маллина скорее уважали, чем слушались, – но порой и слушались. Лавка работала по иррациональному расписанию, придуманному специально, чтобы сбить с толку самых верных покупателей; пиво в паб возили из Солсбери, а жена кабатчика не умела даже сэндвич приготовить. Напротив дома Фреда Темпля, седельщика, сапожника и цирюльника, находилась живодерня для бездомных животных. Дважды в неделю тряский автобус возил деревенских в город на базар, минуя сельскую больницу и Уэссекский дом умалишенных; шофер, которого все звали просто Джорджем, всегда охотно выполнял поручения домоседов. Преступность существовала, но в культуре добровольной аскезы она редко поднималась выше кражи цыплят. Жители приучились оставлять домики незапертыми.