Нильс Хаген - Московские истории

– Ты вроде не пьяный… – выдавил я через навалившуюся на меня смесь удивления и непонимания.

– Я совершенно трезв, Нильс.

И это было совершеннейшей правдой. Вот только глаза у Жени сверкали безумием, и это пугало сильнее, чем если бы он валялся здесь, как говорят русские, пьяным в стельку.

Всегда печально видеть, как разрушается то, что ты создавал своим трудом. Вдвойне печально, если труд был упорным. Втройне – если ты делал усилие над собой. А вот когда рассыпается в прах то, что ты созидал с благими намерениями, речь идет уже не о печали. Тут в ходу иные эмоции. И первое, что хочется сделать, – это крепко, от души выругаться.

Когда я был маленьким, мы часто ездили из Копенгагена летом отдыхать на море, в Лигурию, в маленький городок Сестри Леванте, расположенный километрах в сорока или пятидесяти к востоку от Генуи. Мои родители считали, что всем нам, северянам, остро необходимо получать «витамин солнца», а самый лучший, самый качественный его вариант изливается с небес именно в Италии.

От тех поездок у меня в памяти осталось немного: эмалевое небо, густая зелень туй и кипарисов, смуглые улыбающиеся мужчины в белых рубашках – уж и не вспомню, кем они были. Водителями? Портье? Продавцами? Гидами? Просто прохожими?

Еще помню горы фруктов на столе в гостиничном номере – моя мама «фруктовая мушка», как она сама говорит, и дня не может провести, чтобы не съесть абрикос, грушу, какую-нибудь маракуйю или на худой конец банан или яблоко. Помню вино в темных бутылках, фейерверки в ночном небе в честь какого-то местного праздника – вот, пожалуй, и все, не считая пляжа.

Этот самый пляж, небольшой, необычный для тех мест, потому что почти везде была галька, а там именно песок, на который накатывали ленивые волны Средиземного моря, стал, пожалуй, самым ярким моим детским воспоминанием. Квинтэссенцией детства, если так можно выразиться.

Мы приходили туда утром. Родители расстилали на лежаках полотенца, отец поправлял зонт, чтобы тень падала правильно, а я уже несся к полосе прибоя, размахивая пластмассовым синим ведерком и совком, сделанным в форме черепашки.

Моей страстью, смыслом моего существования в тот период было возведение замков. Песочных, разумеется. Или песчаных, даже не знаю, как правильно. Меня не манило море, не радовали мороженое и холодный арбуз, который разносили в лотках смуглые подростки. Я не хотел играть с другими детьми, особенно с туповатыми англичанами и шумными, невоспитанными немцами.

Я строил. Это было божественно, потому что… Наверное, потому что было связано с творчеством и созиданием, и тогда, в четырех– или пятилетнем, не помню точно, возрасте, я впервые ощутил все волшебство процесса. Я был практически богом! Совочком-черепашкой я копал в песке колодцы, в которые просачивалась вода, и представлял, что это огромные карьеры, на краях которых столпились тысячи крохотных строителей, готовых по приказу своего повелителя приступить к созданию самого великого в мире замка, неприступной крепости, слава о которой останется в веках.

Зачерпнув ладошкой мокрый песок из колодца, я начинал отливку фундамента замка, выпуская водно-песчаную пульпу из неплотно сжатого кулака. Это было не очень интересно, но важно – от того, насколько ровно будет сделан фундамент, зависела высота будущего замка.

В процессе я разговаривал с невидимыми строителями, подбадривая их словами из телепередач и мультфильмов: «Давайте, парни, давайте! Солнце высоко, а беда близко! Скоро коварный враг вступит на наши земли, а у нас еще нет стен, чтобы защитить наших детей!» Ну и так далее.

После фундамента наступало время башен. Основу для них я делал из сырого песка, набрав его в ведро, а затем полужидким песком доводил до совершенства, создавая зубцы, кровли, шпили, башенки и всевозможные архитектурные излишества.

В центре замка я возводил донжон. Это была кульминация строительства, вершина моего фортификационного искусства. Чтобы донжон получился как можно выше, я использовал для каркаса обломок черенка от сачка и пластиковую ракетку для игры в сквош, у которой потерялась пара. Над донжоном я трудился иногда около часа, постепенно делая его выше, толще, величественнее. Когда основа башни достигала моего плеча, я делал шпиль и приступал к украшательству. В итоге получалось нечто, одновременно напоминающее замок Золушки и крепость Людовика Второго Баварского Нойшванштайн.

Весь пляж – мне так казалось! – приходил смотреть на мое творение. Взрослые восторгались, дети завидовали. Солнце бешено сияло в небесах. Мои родители сдержанно гордились в сторонке. Какой-нибудь толстый немецкий мальчик норовил «как бы нечаянно» попасть в замок мячом. Его родители порицали хулигана, а я прикрывал замок всем телом, готовый в тот момент погибнуть за него.

Это был мой триумф, и лучи славы согревали меня куда сильнее, чем лучи солнца.

А потом, под вечер, происходило то, чему я не мог дать объяснения: море, ласковое и теплое, то самое море, что плескалось в десяти, двадцати, а иногда и пятидесяти шагах от замка, вдруг начинало двигаться ко мне, словно неисчислимые вражеские полчища. Медленно, но неотвратимо они приближались, пожирая пространство, и вот уже первые волны начинали лизать подножие песчаных стен.

И происходила катастрофа…

Много позже я узнал, что во всем был виноват прилив, из-за которого и повышался уровень воды. Но тогда, в детстве, это было высшей несправедливостью – море поднималось и уничтожало все плоды моих трудов, мою гордость, и даже спросить оказывалось не с кого, виноватых не было. Я рыдал до икоты, отказывался от еды и питья. Родители были расстроены и даже решили отказаться от посещения пляжа, перенеся купание в бассейн отеля, но обиды хватило всего на два дня – могучая тяга к творчеству звала меня на берег, туда, где тысячи незримых крохотных строителей ждали своего повелителя и Демиурга…

И я вновь строил замки, и море вновь разрушало их…

Так вот – когда я услышал от Евгения вот это: «меня сглазили, Нильс. Но теперь это ничего не значит. Она мне сделала приворот на удачу и на деньги. Так что теперь дела пойдут в гору. А Джанибекян пусть себе отсосет», перед внутренним взором у меня возникла картина из детства: волны накатывают на песчаный берег, постепенно подбираясь к моему замку. Рушатся башни и башенки, оседают стены, обваливаются карнизы и балконы, расползается огромной алчной пастью расположенный рядом колодец – и поглощает остатки замка. Двадцать минут, и от «величайшей в мире» крепости остается только пологая ямка, на дне которой глупо синеет перевернутое ведерко.

Я очень хотел дать Евгению в морду, именно в «морду», потому что в тот момент у моего товарища лица не было. В детстве я не мог избить море, да, собственно, и во взрослом возрасте это было невозможно, хотя древний персидский царь Ксеркс и повелел в свое время высечь Дарданеллы. Еще по его приказу в море кидали цепи и кандалы, чтобы таким образом «сковать» стихию.