Манучер Парвин - Из серого. Концерт для нейронов и синапсов

Ярко-голубой цвет, возможно, заставит меня не думать о Джульетте и о том, что я приношу ей боль, заставит меня не думать о докторе Х и его боли, о докторе Пфайффере и его боли, об Эндрю и его боли. Заставит меня не думать о себе самом и моей боли. Неважно, куда я смотрю, – я везде вижу боль.

Я ищу в подвале краску, которую купил много лет назад. Я нахожу её в тёмном углу. Я нахожу кисть и пытаюсь размять жёсткую щетину, пока она не становится такой, как нужно. Наверху я передвигаю кровать, снимаю постеры с репродукциями картин Ван Гога, которые потом заменю современными персидскими картинами. Я покрываю пол старыми листами бумаги, чтобы не запачкать ковёр. Я открываю банку и начинаю мешать краску, ту краску, которая была ярко-голубого цвета, когда я её покупал много лет назад. Через десять минут я всё ещё мешаю краску. Голубой цвет в банке умер, он напоминает выцветший голубой цвет моих стен и выцветший цвет моей жизни.

Я мешаю и мешаю, а мой мозг будто взрывается – в него врываются вещи, которые я хотел бы забыть. Чёрт побери! Я мешаю и мешаю. Я пытаюсь следовать советам суфиев и смириться с ситуацией, стать неэгоистичным, прекратить беспокоиться о вещах, даже добродетелях, прекратить искать временное облегчение или счастье, обеспечить внутренний мир. Но суфийский путь не помогает мне в моём трудном положении. Сегодня я просто не в том состоянии, настроении, расположении духа, чтобы достичь состояния, к которому призывают учителя дзен-буддизма. Я не способен на медитацию ясного ума.

Я не могу достаточно глубоко уйти в себя и позволить неподвижности и тишине стать единственными резидентами моего настоящего. Я мешаю и мешаю, как крутится дервиш. Возбуждение бурлит во мне, словно я – жаркое. Я мешаю и мешаю. Цвет голубой краски нисколько не приблизился к цвету неба в Тегеране, он такой же, как был, когда я открыл банку. Умершая голубая краска кажется метафорой для моей прошедшей печальной жизни. И я не в том настроении, чтобы мне напоминали о моём сегодняшнем плачевном состоянии при помощи метафоры или каким-то иным способом.

– Ты собираешься её вечно мешать? – укоряю я себя.

Я снова закрываю банку крышкой. Я сворачиваю разложенную на полу бумагу. Я вешаю назад свои постеры. Двигаю кровать на прежнее место. Несу банку с краской назад в подвал. Пью чашку чая с травами. Я пытаюсь медитировать. Но, как и с краской, у меня ничего не получается. У меня нет выбора, кроме как вздремнуть и таким образом отключиться. Я сворачиваюсь на кровати и кладу подушку на глаза, чтобы солнечный свет не бил в них и не пробивался сквозь закрытые веки. Я начинаю вспоминать первые ходы шахматных партий, на которые потратил всю жизнь, пытаясь их понять и запомнить.

Когда я просыпаюсь, солнце уже ушло. Оно уже вообще ушло от моего дома, не светит на него сверху, в гостиной холодно и мрачно. Я смотрю на часы. Четыре часа дня. Одиночество прыгает передо мной, как неопытный призрак, – не столько пугает, сколько раздражает меня. Мне нужна родственная душа, с которой можно поболтать. Поэтому я звоню Ашане Васвани и спрашиваю, можем ли мы встретиться.

– Конечно, – говорит она. – У меня Оливер Ку. Мы собираемся перекусить. Присоединяйся.

Я обещаю подъехать через пятнадцать минут. Но как только я вешаю трубку и бегу к шкафу за подходящей одеждой, телефон начинает звонить. Это Эндрю Эшкрофт.

– Что случилось, Эндрю? – спрашиваю я, пытаюсь намекнуть, что время сейчас не самое подходящее.

– Мне нужно с вами поговорить, доктор Пируз, – судя по голосу, он несколько возбуждён.

– А мы можем поговорить попозднее, Эндрю? – спрашиваю я, запрыгивая в брюки. – Или, может, завтра утром? Я сейчас еду на встречу и уже опаздываю.

– Я надеялся поговорить с вами прямо сейчас, – очень серьёзно говорит он.

– Прямо сейчас невозможно. А если я тебе перезвоню через пару часов?

– Хорошо, – говорит он, чувствуя себя отвергнутым, и отключается.

Этот внезапный щелчок будто открывает ворота у меня в мозге, и в них врываются мысли, напоминающие несущееся стадо быков. Я виновато смотрю на трубку, словно в ней сидит Эндрю и ждёт, когда мы поедим с Ашаной и Оливером. Я чувствую свой эгоизм, который будто догоняет меня и напоминает мне, что я, возможно, бываю чувствительным только, когда мне удобно быть чувствительным.

Как я мог так отнестись к Эндрю? Я иду к письменному столу и ищу номер телефона Эндрю. Его нет в записной книжке и ни на одном из многочисленных маленьких листочков и обрывков бумаги, которыми усыпан мой стол, словно луна метеоритами. Может, он никогда не давал мне свой номер. Я смотрю на часы. Я пожимаю плечами. Я заканчиваю одеваться и бегу к машине. Я чувствую себя виноватым, потому что не уверен в его эмоциональной устойчивости, в особенности, когда рядом нет Ванды, чтобы снять или облегчить его боль. Я – один из тех несчастных людей, которым трудно сказать «нет»! Простое и болезненное слово – нет! Хотя я сам постоянно его слышу. И тем не менее прямо сейчас я смог сказать «нет». Почему? У меня такое ощущение, что у меня в сознании находится огромное количество надежд, инстинктов, стратегий, воспоминаний, ожиданий, привычек и страхов, которые соперничают друг с другом, чтобы контролировать моё поведение и делать за меня выбор среди моего ментального хаоса и нерешительности. Мне кажется, что магически-бессознательный процесс определяет, какие из этих «торговцев влиянием» [53]возьмут меня под контроль в любой конкретный момент. Но как мне их сортировать, как с ними разобраться, в особенности, как выделить виновного или виновных? Кто или что эти скрытые силы, если это не я? Грустно, что моё сознательное «я» так часто оказывается не имеющим отношения к делу в то время, как всё берёт под контроль ложное мышление! Какой обман, какой самообман! Я чувствую себя как историки, которые представляют заблуждения как историю.

Вскоре я уже дома у Ашаны. Я и раньше тут ужинал, но впервые нет её мужа. На ней красивое голубое сари, с открытым плечом, выглядит она очень достойно. Я могу посчитать блестящие звёзды на небе её сари.

Мы едим рис с различными блюдами, каждое из которых приготовлено из различных видов бобовых и овощей, и божественными специями, которые Вашвани присылает её семья из Индии.

Мы говорим о вещах, о которых обычно говорят профессора: абсурдность университетской политики, деньги, которые тратятся на помпезные здания, спортивные программы, вечно раздутая администрация и её бюджет и безразличие или бессилие профессоров, которые ничего не могут с этим поделать, студенты, которых Профессор Телевидение, а не мы, убеждает в определённых фактах и политике. Мы также жалуемся на психологическое, финансовое и социальное давление на профессоров, которых заставляют обучать и писать в соответствии со священной ортодоксией, то есть традиционно и общепринято, даже после зачисления в штат, а также о целостности личности, которая, как предполагается, защитит нас от всего этого давления.