Максим Бутченко - Художник войны

Рядом суровый мужик, лет 40 на вид, позывной Червонец. Смотрит на костер, как пламя выбрасывает язычки, словно дразнит, издевается над людьми. Несет тепло, но не дает познать себя, приблизиться к себе. Может быть, Червонец сейчас перебирает четками прошедшую жизнь – день за днем. Вот свадьба, он молодой, кудри развеваются над головой, как паруса. Или в армии – рядом солдаты, стоят у БМП на фоне барханов и сухого скрученного деревца. Идет на завод, возле проходной остановился и смотрит назад – хмурый, ждет кого-то. Как часто люди отмеряют прошлое, как в кино – кадрами, отрывками, эпизодами, словно собираются найти смысл в картинках, покрытых пылью, трещинками, изъеденных молью времени.

– Че такой хмурый, Художник? – внезапно стукнул его по плечу Моторола.

– Да вот, немного задумался о жизни, – ответил тот.

– А что жизнь? Она, как девка, напирай на нее – и даст тебе, – хехекнул в рыжую бороду командир.

– Ну, как вроде так, а вроде нет. Если предположим жизнь – пустота. И тогда нам только кажется, что она может нам что-то дать, – продолжал беседу Художник.

– Эко ты загнул, – заулыбался Моторола.

Несколько секунд выдержал паузу, а потом заговорил опять:

– Скажу тебе одно – каждый раз, когда мочу этих гадов, понимаю, что живу не зря. Если бы не было войны, то я опять – мыть машины? Ну, нет уж. Я столько вскрыл черепушек «укропов», даже не считал. И что? Там больше мозгов? Хрена лысого. Все одинаковы – они и мы. Но разница в том, что я их мочу, а не они меня. Я управляю жизнью человека. Понимаешь, тупо решаю, жить ему или нет. Вот где настоящий кайф, – вдруг разошелся собеседник.

Парни у костра сидели тихо. Видно, уже привыкли к речам командира.

– А как же идея? Как Новороссия? – спросил Художник.

– Чем тебе мешает идея? Она мне не мешает, пусть будет, – усмехнулся Моторола и кинул в огонь кусок дерева. Костер ответил волной сверкающих брызг.

– Разве мы не хотим построить другую страну, более чистую и справедливую? – не унимался Неделков.

– Хотим, хотим, – продолжая улыбаться, говорил командир. – Но какой ты справедливости ищешь? Она в силе, понимаешь? В кулаке. Кто сильный, тот и умный. Не какие-то басни о ценности человека, его правах. Посмотри, как Путин весь мир нагнул – захватил Крым, ввел войска на Донбасс. И что? Где эта сраная демократия? Право сильного – вот настоящая идея Новороссии.

Художник запнулся. Немного ошарашенно смотрел то на Моторолу, то на пламя. Он видел мир – как дом идеальной конструкции. В нем ухоженный подъезд, покрашенные лавочки, цветы в палисаднике. Прямые, точные углы дома, как будто геометрия правильности, истинности поступков. Делаешь хорошо, и здание блестит чистотой. А так получается, что можно ворваться в любую квартиру и выгнать ее жителей. Ладно, когда воюем против «укров», но ведь война закончится.

– Но ведь война закончится, – повторил он мысль вслух.

Командир оглянулся. Его борода еще больше рыжела в отблесках огня, в руках он держал осколок снаряда, которым переворачивал угли. Он был похож на диковинного кочегара на паровозе, подбрасывал дрова, ухмылялся, ворошил что-то в костре.

– Война, брат, не закончится. Никогда. Даже когда умолкнут взрывы, она будет греметь в этом месте, раз от разу. – Моторола постучал по голове.

Потом помолчал несколько секунд и продолжил:

– Вот я сейчас живу с телкой. Ты дойки ее видел? Думаешь, она бы дала мне раньше? Хрена того самого лысого. Ты сам создаешь свою судьбу – хочешь так, хочешь иначе. Хочешь быть мужиком, так возьми жизнь за яйца и держи, пока не будет бабла до отвала, – учил его Моторола.

И тут в разговор встрял Червонец – он оборвал командира и, стукнув ладонью по коленке, проговорил:

– Война будет везде. Земля не в форме чемодана, за углом отсидеться никто не сможет. Всех ожидает война – Киев, западную Украину, Европу, США. Я дойду до Пентагона и буду смотреть сквозь разбитые окна на трупы америкосов.

Все замолчали. Напряженная тишина повисла свинцовой тяжестью. А костер полыхал, словно золотой зуб в темной пасти огромного ангара. Какие-то люди мелькали, как тени, заслоняя на секунду огонь, а когда они отходили от него, то от сквозняка тот еще сильнее скручивал красноватые петли в остывший, как однодневный труп, воздух.

В аэропорту Борисполь пограничник уставился на Сергея Неделкова. Недоверчиво повертел головой по сторонам мужчина в форме пограничной службы, еще раз поднял глаза на прибывшего, словно искал в его лице подтверждение своих опасений. Но ничего не нашел. И тогда коротко и гулко шлепнул печать в паспорте.

Неделков вышел из стеклянного фасада терминала D и направился к первому попавшемуся таксисту. Спустя минуту в открытое окно мчащейся машины вламывался киевский воздух, словно дикий, неприученный зверь, лохматил голову водителя, а затем перепрыгивал через руль, а после вдруг становился ручным, легонько облизывал лицо Сергея.

Он не был на родине почти три года и подзабыл эту утреннюю свежесть бориспольского леса, которая наполняла легкие и радовала прохладой. Но сейчас он ощущал двоякое чувство – нежности воздуха, поглаживающей его по коже, и животной страсти холодного ветра, пронзающего грудь.

На востоке Украины полыхала война, и ежедневно он смотрел в Германии сводки новостей с фронта. Его сердце замирало и каждый раз погружалось в ноющую боль. Природу этой боли Сергей до конца не мог себе объяснить – он сидел в уютной квартире, окна выходили на тихую немецкую улицу, и, казалось, причин для беспокойства нет. Письма брата, конечно, его волновали, но ехать сломя голову на Донбасс и переубеждать родственников ему не хотелось.

Только ноющая боль не утихала, а, подобно огню, колыхалась в такт вестям из родины. Это чувство, появившееся с начала Майдана, только усилилось кадрами разрушенных донбасских городов и поселков. Сергей пытался бороться с тяжелым ощущением – реже стал читать новости, чаще выходил гулять по летнему Мюнхену.

Как-то он шел по тротуару и увидел впереди русских туристов. То, что туристы приехали из России, видно не столько по одежде – сколько по лицам. И опять-таки это не зависело ни от красоты или некрасивости людей, нет. То, что выдавало русских туристов – словно надетая маска с заранее понятными штрихами – затененность. Будто на каждое лицо наложена темная вуаль и это обязывает к чему-то – вызывающему поведению, громким разговорам, угрюмости. А иногда – к ненависти.