Энн Тайлер - Катушка синих ниток

Отсек изнутри Юджин покрасил совсем недавно, в начале недели, и от смешанного запаха лака и краски у Джуниора слегка закружилась голова. Он сонно водил кистью по дереву. Разве не забавно: структура древесины буквально рассказывает историю – ведешь по волокнам и удивляешься, как далеко тянется одно и неожиданно обрывается другое.

Он думал, что, возможно, однажды на этих качелях кто-то сделает Меррик предложение, а дети Редклиффа так раскачаются, что их мать в испуге схватится за веревки, замедляя движение.

Узнав, что способен чувствовать к своим детям мужчина, Джуниор затаил глубокую злость на своего отца. Подумать только, шестеро сыновей и дочь, а он забыл о них легче, чем собака забывает подросших щенят. Чем старше становился Джуниор, тем меньше это понимал.

Он быстро, резко тряхнул головой, словно отгоняя мошкару, и вновь окунул кисть в лак.

Тот цветом напоминал гречишный мед, выявлял характер дерева, добавлял глубины. Все, больше никакого шведского синего из родимых мест! Никаких грубо сплетенных ковриков и проржавевших металлических качалок! Долой нежно-голубые, в цвет неба, потолки на крыльце и серый, как боевой корабль, пол!

В день переезда Линии пойдет по дорожке к дому и у крыльца воскликнет: «Ой!» И уставится на качели. «Ой, а как же!..» А может, и нет. Может, скроет удивление, она и хитрить умеет. Но сам-то Джуниор поднимется по ступеням, не сбивая шага, ничем не покажет, что здесь что-то изменилось. «Идем в дом?» – предложит он и повернется к ней, гостеприимно указывая на входную дверь.

Приятная сцена, да, однако чего-то недостает. Линии ведь не поймет до конца, что за всем этим стоит, не поймет, что за ужас он испытал от ее поступка, не поймет ни ярости его, ни обиды, ни ощущения страшной несправедливости, ни даже того, сколько тяжкого труда ушло на переделку. Поездка Юджина к братьям Тилман; заоблачная сумма, которую те запросили за срочную работу (ровно вдвое больше обычного); две поездки Джуниора, чтобы покрыть качели лаком, и еще одна в пятницу утром – вкрутить на место болты, прикрепить веревки к петлям-восьмеркам и подвесить качели назад к потолку Обо всем этом Линии не узнает. Что, если вдуматься, повторяет узор их совместной жизни – сколько тайн от нее он хранит, несмотря на острое искушение сознаться. Она никогда не узнает, как страстно все эти годы он мечтал освободиться и остается с ней лишь потому, что иначе она пропадет, как трудно ему жить вот так, день за днем, день за днем, вечно исправляя ошибку молодости. Нет, Линии свято верит: он с ней по любви. А если он и докажет обратное – сумеет убедить, что попросту жертвует собой, – то она будет уничтожена, и жертва его окажется ни к чему.

Джуниор обводил кистью каждую ось, давал лаку проникнуть в каждое сочленение и нежно, будто лаская, промазывал каждую впадинку каждой рейки.

В пятницу, отправляясь вешать качели, он захватил с собой из дома очередные коробки и игровой стол со стульчиками из детской, чтобы уж заодно переправить на новое место побольше. Он поставил грузовик у заднего крыльца и через кухню отнес все наверх. А попутно позволил себе насладиться обзором владений. Замер у перил в коридоре и восхищался сверкающим холлом внизу, потом зашел в супружескую спальню и буквально пожирал глазами этот простор. Его с Линии кровати, доставленные на прошлой неделе из «Шофере», уже на месте – две одинаковые кровати, наподобие тех, что были у Бриллов. Линии не понимала, почему нельзя и дальше спать на старой двуспальной, но Джуниор сказал:

– Подумай и поймешь, что так разумнее. Ты же знаешь, я вечно кручусь-верчусь.

– Но меня это не тревожит, – возразила Линии.

– Ну давай хотя бы попробуем, почему нет? Мы же, в конце концов, старую кровать не выбрасываем. Если передумаем, всегда можем перенести обратно из гостевой комнаты.

Хотя в глубине души он знал, что переносить не станет. Ему нравилась сама идея кроватей-близнецов – это отдавало голливудским шиком. И потом, ему еще в детстве хватило, вечно приходилось спать с кем-то из братьев.

В дальнем конце спальни стоял шифоньер Бриллов, который тоже воплощал для Джуниора шик и гламур. Правда, он до сих пор краснел, вспоминая, что раньше думал, что правильно говорить «шкафанер».

– Миссис Брилл, говорят, вы не собираетесь забирать на новое место свой шкафанер, – выдал он тогда. – Может, мне продадите?

Миссис Брилл недоуменно нахмурилась.

– Мой?.. – переспросила она.

– Шкафанер в спальне. Ваш мальчик говорит, он слишком большой.

– Ах да! Разумеется. Джим! Джуниор спрашивает, не продадим ли мы ему наш шифоньер.

Только тогда он понял свою ошибку. И озлился на миссис Брилл, ставшую свидетельницей его позора, пусть и признавая, что она повела себя на редкость тактично.

Собственно, этот ее такт, наверное, его и взбесил.

Вечно, вечно так было: «мы – и они». Городские дети в средней школе или богачи из Роланд-парка – вечно кто-то указывал Джуниору, что он не вполне вписывается, не дотягивает до планки. Причем само собой разумелось, что виноват в этом он, ведь он живет в стране, где теоретически мог бы и дотянуть, ничто не мешало. Ан нет, что-то все же мешало, и он никогда не мог в точности угадать, что именно. Но из-за какой-нибудь ничтожной оплошности, в одежде ли, в речи ли, он всегда будто бы стоял снаружи и заглядывал в окна к ним.

Все. Хватит. Теперь у него есть гигантское, обшитое кедром хранилище только и исключительно для шерстяных вещей. Обои в спальне привезли из самой Франции. Окна такие высокие, что если подойти, то с улицы тебя увидят от макушки и почти до колен.

Но тут Джуниор заметил, что в углу подоконника облупилась краска. Бриллы, должно быть, оставили окно открытым в дождь. Или это из-за конденсата, тогда совсем нехорошо.

И на обоях под окном швы видны. Расходятся, в сущности. На стыке с подоконником бумага отгибается и даже чуточку отстает от стены.

По субботам он обычно ездил оценивать предстоящую работу, в этот день мужья были дома, так что дом навестить не удалось. Но с делами он закруглился пораньше: завтра переезд, кое-что нужно еще упаковать. Вернулся около трех, вошел через кухню. Линии доставала из оранжевой корзинки под раковиной чистящие принадлежности. Стояла на коленях на полу, Джуниор видел ее подошвы, серые от грязи.

– Я пришел, – сообщил он.

– А, хорошо. Можешь достать с холодильника вон то блюдо? Начисто про него забыла! Еще бы чуток, и оставила бы.

Он потянулся за блюдом, снял, поставил на шкафчик.

– Я чего думаю… Может, съездить, отвезти еще вещи до темноты? – сказал он ей. – Утром будет полегче.