Гилберт Честертон - Бог Гонгов

Отец Браун соскочил с эстрады, и его друг последовал за ним. Пока они шагали в указанном направлении, деревья расступились вправо и влево, и они увидели небольшой, довольно аляповатый отель, какие часто встречаются на курортах, – заведение с дешевым баром, а не с баром-рестораном. Почти весь фасад состоял из золоченой лепнины и фигурного стекла; на фоне свинцово-серого моря и сумрачно-серых деревьев от всей этой мишуры веяло какой-то призрачной меланхолией. У обоих возникло смутное ощущение, что если в такой гостинице и можно что-нибудь съесть или выпить, это будет воображаемая ветчина и пустая кружка из пантомимы.

По крайней мере, в этом их подозрения не вполне подтвердились. Приблизившись ко входу, они увидели перед закрытым буфетом одну из железных садовых скамей с гнутой спинкой, украшавших прибрежные сады, но гораздо более длинную, растянувшуюся почти по всей длине фасада. Предположительно, она была поставлена здесь для того, чтобы постояльцы могли любоваться видом на море, но вряд ли можно было найти желающих в такую погоду.

Тем не менее перед самым краем длинной скамьи стоял круглый ресторанный столик с маленькой бутылкой шабли и тарелкой с изюмом и миндальными орешками. За столиком сидел темноволосый молодой человек с непокрытой головой, смотревший на море. Юноша был совершенно неподвижным, однако если с расстояния в четыре фута он напоминал восковую статую, то когда друзья приблизились еще на шаг, он вскочил, словно чертик из коробочки, и уважительно, но с достоинством произнес:

– Не желаете ли зайти, джентльмены? Сейчас здесь нет прислуги, но я могу сам приготовить что-нибудь попроще.

– Премного обязан, – сказал Фламбо. – Значит, вы владелец этого заведения?

– Да, – ответил темноволосый молодой человек, вернувшийся к своему прежнему бесстрастному состоянию. – Все мои официанты – итальянцы, и я подумал, что будет справедливо, если они увидят, как их соотечественник побьет чернокожего боксера, конечно, если сможет это сделать. Вы знаете, что великий бой между Мальволи и Черным Недом все-таки состоится?

– Боюсь, у нас нет времени по достоинству оценить ваше гостеприимство, – сказал отец Браун. – Но я уверен, что мой друг будет не прочь выпить рюмку хереса за успех латинянина и ради того, чтобы уберечься от простуды.

Фламбо не разбирался в хересе, но нисколько не возражал против такого предложения.

– Большое спасибо, – вежливо сказал он.

– Херес, сэр, конечно… – пробормотал хозяин, повернувшись к своей гостинице. – Простите, если я задержу вас на несколько минут. Я уже говорил, что сейчас у меня нет прислуги…

Он зашагал к темным зашторенным окнам закрытого бара.

– О, это не имеет значения, – произнес Фламбо, и хозяин тут же повернулся к нему.

– У меня есть ключи, – заверил он. – И я смогу найти дорогу в темноте.

– Мы не имели в виду… – начал было отец Браун.

Его объяснение было прервано громоподобным голосом, донесшимся из недр необитаемого отеля. Кто-то очень громко, но неразборчиво произнес какое-то иностранное имя, и владелец отеля двинулся ему навстречу с гораздо большим проворством, чем за хересом для Фламбо.

Вскоре выяснилось, что хозяин говорил сущую правду, но впоследствии Фламбо и отец Браун часто признавались, что ни в одном из их совместных (и часто опасных) похождений у них так не стыла кровь в жилах, как от этого великанского голоса, неожиданно зазвучавшего из безлюдной тишины.

– Это мой повар! – поспешно воскликнул хозяин. – Я совсем забыл о нем. Он собирается уходить. Херес, сэр?

И действительно, в дверном проеме возникла массивная фигура в белом колпаке и переднике, как подобает повару, но с неожиданно черным лицом. Фламбо приходилось слышать, что негры бывают отличными поварами, но странное противоречие между цветом кожи и манерами усиливало его удивление от того, что хозяин гостиницы откликнулся на зов своего слуги, а не наоборот. Он успокоил себя мыслью, что высокомерие шеф-поваров вошло в поговорку; тем временем хозяин принес херес, что было еще большим утешением.

– Удивительно, что на побережье так мало людей, ведь предстоит большой поединок, – сказал отец Браун. – Мы прошли несколько миль и встретили только одного человека.

Владелец отеля пожал плечами.

– Понимаете, они приезжают с другого конца города – вокзал в трех милях отсюда. Они интересуются только спортом и останавливаются в гостиницах только на одну ночь. В конце концов, сейчас неподходящая погода для пляжного отдыха.

– Или для застолья, – заметил Фламбо и указал на круглый столик.

– Мне нужно смотреть по сторонам, – с неподвижным лицом ответил хозяин.

Это был сдержанный молодой человек с правильными чертами немного землистого лица; в его темной одежде не было ничего примечательного, если не считать, что черный галстук был повязан слишком высоко, наподобие шарфа, и скреплен золотой булавкой с гротескным украшением наверху. В его лице тоже не имелось ничего особенного, не считая, вероятно, обычного нервного тика – привычки держать один глаз немного прищуренным, отчего создавалось впечатление, что другой глаз больше первого или даже искусственный.

Он нарушил затянувшееся молчание и тихо спросил:

– Где вы повстречали того единственного человека, о котором говорили?

– Как ни странно, поблизости отсюда, – ответил священник. – Вон под той эстрадой.

Фламбо, присевший на край длинной железной скамьи, чтобы допить свой херес, отставил рюмку в сторону и встал, изумленно глядя на своего друга. Он открыл рот, собираясь что-то сказать, но потом плотно сжал губы.

– Любопытно, – задумчиво произнес темноволосый молодой человек. – Как он выглядел?

– Когда я увидел его, было довольно темно, – ответил отец Браун. – Но он был…

Как уже упоминалось, владелец отеля говорил сущую правду. Его слова о том, что повар собирается уходить, исполнились в буквальном смысле, так как повар вышел на улицу, натягивая перчатки.

Но теперь его фигура совсем не походила на бесформенную черно-белую массу, на мгновение появившуюся в дверях гостиницы. Он был застегнут на все пуговицы и одет самым блистательным образом, от подошв до выпученных глаз. На его круглой голове красовался скошенный набекрень высокий черный цилиндр того рода, какой французские острословы сравнивают с «восемью зеркалами». Не стоит и говорить, что он носил короткие белые гетры и белую манишку. Красный цветок агрессивно торчал из петлицы, как будто вдруг вырос прямо оттуда. В том, как он держал трость на отлете в одной руке и сигару в другой, было определенное позерство, о котором вспоминается каждый раз, когда речь заходит о расовых предрассудках – нечто одновременно невинное и бесстыдное, словно в танцевальных фигурах кекуока.