Адам Робертс - Стеклянный Джек

Чаще других вспоминаю Мкоко, познавшего космоса благодать:
Если тело его найдут, межзвездная гонка начнется опять.

Но Бог не даст свершиться такому, и будет мой не напрасен труд!
Пусть кругами летает вовеки в космической тьме его хладный труп.

Он там не один: на космопутях мало ли мрачных мертвецких орбит,
Жалких и неприкаянных грузов, которых никто уж не вознаградит?

Когда горел «Новый Аполлон» – что толку было в нашем пути?
От Венеры к Нептуну по эллипсу – и обратно к Земле мы летим,

Но толку? Причалили к Орбитали, ждали команды выходить,
И вспыхнул пожар, и многих из нас успело пламя испепелить.

А Торговцы вежливы. Вот Иванов – подойдет, бывало, и скажет:
«Инженер Мак-Оли! Как там у нас тахионная тяга – пашет?»

Ему не дается технарский жаргон – но что мне все их манеры,
Коль можно пахать в полную мощь? Я в Доме – глава Инженеров.

«Нянчишься с тягой? – мне твердят. – Ты был в Кейпе звезда физтеха!
Синяя ленточка, „наша надежда“ – что, это лишь для смеха?

Всепланетно известный уже в универе, топ-спец по тахионной тяге,—
Как ты променял такую карьеру на жизнь инженера-бродяги?»

Да, у меня была куча грантов, я мог оставаться лучшим доныне,
Но разглядел, что дьявол хочет меня подцепить на крючок гордыни.

Я бросил космошколу Кейпа, ушел прямо с лекции, налегке,
И подписал контракт на полвека на космическом грузовике.

Начинал как помощник заправщика, отвечал за топливопровод
На старых дырявых ведрах, ведомых пилотами старой школы.

Десять в секунду – максимум, на котором жестянки могли ползти:
Подумать только – сегодня тягач мчит на пятидесяти пяти!

А скоро будем летать быстрее – вот путь мы прошли какой!
Нет, в машинах я не сомневаюсь: только как же быть с душой?

Космической скорости предел положили континуум и Господь:
Лишь дураки лезут вон из кожи, чтобы этот предел обороть.

Я забирался далеко, мой путь тоже можно измерить в «це» —
Два световых года… Повсюду я видел свет на Твоем лице.

Ты был со мной днем и ночью. Той сшибки мне не забыть вовек,
Когда нераспознанный космомусор расколол наш главный отсек

И рой осколков быстрее пуль весь корабль насквозь прошил:
Двадцать пробоин в корпусе и декомпрессия – вой баньши;

Пламя, тревога, паника; Энсон, бездыханная и без ног,—
Грамм космического льда мгновенно ей подписал некролог.

Кровь ее вытекла и клубится, кабину застлала красная мгла,
И я ощущаю дьявольский дух Гога-Магога, дыхание зла.

И я молюсь, опять и опять – словом и делом; слово – одно,
Но лучшая из молитв Тебе – работа: деяние истинно.

Латаю дыры, ровняю курс, двигатели запускаю вновь;
Не отвлекаюсь, чтобы стереть с костюма моих товарищей кровь.

В жизни не видел, чтоб корабли оживали после аварий таких:
Это было бы невозможно, если б не воля чудес Твоих.

Чем я Тебе воздал, мой Боже? До Орбитали домолотил,
Принял душ, выжрал ящик виски, шлюху нашел и ей заплатил.

Шрамами от тогдашних ожогов руки покрыты мои и спина,
Но хуже шрамов то, что внутри душа моя неизбывно черна.

Грех мой в ядерном пламени Солнца не сгорит до скончанья дней;
Всей и надежды, что затеряться в звездной безмерности Твоей.

Пятьдесят пять лет прегрешений: «Аполлон», и «Геспер», и «Пак».
Хватит ли Божьей милости, чтоб искупить мой внутренний мрак?

Рейсы, в которых я дрочил месяц подряд, не зная стыда,
Годы, когда в каждом доке меня поджидала грехов гряда.

Ночи, когда я смотрел на друзей, гневом и завистью исходя,
Ненавидел всю их любовь и в ярости, слеп, забывал Тебя.

Вычеркни, Боже, часы порока, когда на суше чернела душа —
Под сомой, в «Лунарии» в Патавейо, мысль притупляя и греша.

Хуже всего, что я сделал, Боже, – гордыни и богохульства грех.
Десять лет механиком в трюме: внутри и снаружи чернее всех.

Я видел, как строились города на Сатурне под великим кольцом,
И был очарован тем, как сияют игрушки рождественским венцом.

Отвергая темную сторону, ты растворяешься в чудесах:
Звезды сверкают – искры от сварки в черных нефтяных небесах.

Я проглядел весь иллюминатор, ища созвездия в пустоте,
Ища те звезды, к которым (я думал) мы обязаны полететь.

Гордыня, чистая гордыня! Весь космос славит лишь волю Твою.
Ты устанавливаешь пределы человеку и муравью!

Ослушание и кощунство – скорость света превозмогать!
Ты сделал ее такой, не иной, и человеку ль Тебя упрекать?

Яснее ясного твой завет: у Солнца жить – вот людей удел.
Но на орбите Сатурна вкрадчивый голос беса мне спел,

Обманный, ласковый: «Эй, Мак-Оли! Видишь звезду? Она твоя!
Ты инженер, сделай же так, чтоб к ней устремилась твоя ладья!»

Тихо, без спешки и похвальбы, голос тек в уши, как цемент,
И застывали холодные факты, собой подкрепляя аргумент:

«Пусть дело займет два поколения – должно решиться наверняка!
Господа почитай Многомерного, плюнь на Медленного Божка.

Новых Элевсинских мистерий познай стремительный хоровод!
Сверхсветовая скорость ждет тебя – так сорви этот сладкий плод!»

В корабле миллион деталей, ведущих слаженный диалог;
Библия столь же сложна, как машина, и не зря ее создал Бог.

Начало ясно: «Да будет свет». Благая Книга дает сигнал:
Бог сотворил Вселенную – и скоростью света ее сдержал.

Свет! То же самое, что и Бог: общепризнанная святыня:
Глас, что нашептывает иное, – это греховная наша гордыня.

Но мне едва ли стукнуло двадцать, я от грез вконец отупел
И кайфовал при мысли о том, что «це» – это вовсе не предел.

Та мысль лучилась во мне авророй, меня пронизывала собой:
Меня искушали уже не речью, но неименуемой новизной…

Тебе мои ведомы ум и сердце, Ты знал, как низко я паду…
Второй инженер на «Геспере», но первый, увы, в аду!

Меня озарило как молнией, ударившей ниотколе:
Надо перекрутить сингулярность внутри бергсонова поля —