Мариша Пессл - Ночное кино

А теперь он сидел передо мной.

Хрупкий старик.

Я ни с кем не воевал. Преступления и ужасы, за которые я судил и приговорил Кордову, теперь казались смехотворными: я проживал день за днем в убеждении, что Кордова меня морочит, а он тем временем сидел здесь – вероятно, вот так же мирно любовался видом из этого самого окна.

Я невольно восхищался этим поразительным финалом.

Даже так последнее слово осталось за Кордовой.

Странные чувства сперли мне дыхание. Не исключено, что смех, но вполне вероятно, что рыдания. Ибо, глядя на этого человека, я понял, что гляжу на себя – я стану таким же, не успев и глазом моргнуть. Жизнь товарняком мчится к одной-единственной станции, и те, кого мы любим, пролетают мимо пятнами цвета и света. Ничего не удержишь, никак не замедлишься.

Я стоял подле него. Такой покой, такое одиночество. Я даже различал, как он дышит, – каждый вздох, что он одалживал у мира, а затем отпускал на волю. Не просто работали человеческие легкие – слабо завывал ветер, подхватывая камешки с далекого утеса над морем. Я спросил себя – еле сдержав волну чувств, вновь поднявшуюся в груди, – что, черт возьми, я скажу-то ему теперь, после всего, что я сделал и увидел, – если, конечно, мне хватит духу вымолвить хоть слово.

Или, может, – как ребенок, увидевший собранный скелет грозного динозавра, о котором грезил сутками напролет, читал с фонариком под одеялом, – я лишь протяну руку, коснусь его плеча и, возможно, через это касание постигну, каким он был при жизни, в расцвете, когда стихией бродил по земле, – чистым великолепием, а не посеревшими костями в витрине.

В конце концов я лишь подтащил стул и сел рядом.

И вместе мы сидели как будто много часов, глядели на пустую лужайку, на строгую зелень, очерченную безупречными границами, в эту пустоту, куда можно свалить все воспоминания и вопросы, то, что мы некогда любили и отпустили, и безмолвно все это перебрать. Вновь заметив, что играет музыка – фортепиано, бледное, безжизненное и неубедительное подобие того, что сыграла бы Сандра, – я понял, что этому человеку могу сказать только «спасибо».

Так я и сказал. А потом встал и ушел не оглядываясь.

Что рассказать о дальнейшем?

Точнее всего выразилась Марлоу Хьюз: «Поработав с Кордовой, ты возвращался в реальную жизнь – а ей как будто добавили яркости. Красный краснее. Черный чернее. Ты чувствовал глубже, будто сердце твое разрослось, распухло, лишилось кожи. Ты грезил. И какие грезы!»

Я приехал домой из «Усадьбы Эндерлин», задернул занавески и проспал двадцать часов – черный и бескомпромиссный сон, похожий на смерть. Проснулся назавтра перед закатом – тени исполосовали потолок, и в умирающем свете улица зарделась с утонченностью воспоминания.

Моя прежняя жизнь, верная старая дворняжка, вновь меня приняла.

В некотором шоке я обнаружил, что уже декабрь. Несколько вечеров подряд ужинал с друзьями – большинство полагали, что я уезжал, путешествовал. Я их не разубеждал. Они не вполне ошибались.

– Выглядишь ты хорошо, – отмечали многие, хотя из их долгих взглядов я заключил, что это не совсем правда: во мне переменилось что-то еще, и они чувствовали, что туда лучше не лезть.

Я довольно праздно раздумывал, не осталось ли на мне следов проклятия: оно, конечно, не взаправду, но мало ли – вдруг ты, если некогда поверил, окончательно не опомнишься до самой смерти? Может, некие далекие мансарды в мозгу все-таки взломаны – двери выбиты, лампы раскоканы, столы перевернуты, шторы причудливо танцуют в распахнутых окнах, – и никто туда больше не заглянет, никто не наведет порядок.

Но я был благодарен друзьям – за общество, за необязательную беседу, которую забывал, едва начав. Я искренне вступал, я смеялся, заказывал вино, и утку, и десерт, и меня хлопали по спине, говорили, что рады меня видеть и чего ж это я так надолго запропал. Но временами я незримо выскальзывал из разговора, и смотрел снаружи, и недоумевал: может, я ошибся столом, ошибся жизнью? Я отдохновенно вздыхал оттого, что расследование завершилось, но невнятно сожалел, даже смутно тосковал и жаждал вернуться, вновь обрести нечто неопределимое – женщину, что околдовала меня, а я и не понял, пока она не исчезла.

Смешливые морщинки на чьем-то лице, грубые официантки с костлявыми руками, темные фигуры, спешащие по тротуарам неведомо куда, полные сумрака голоса, и такси, и попрошайки, и одна пьяная девчонка, верещавшая раненой птицей, – все было омыто теплом и грустной красотой, которых я прежде не замечал.

Наверное, таковы последствия: я ведь достиг конца концов, и мрачная, безумная, блестящая повесть завершилась тем единственным манером, какой в реальном мире возможен, – смертные люди совершили смертные поступки, отец и дочь столкнулись со своей гибелью.

Потому что в словах Галло сомнений не осталось: прикинувшись страховым агентом из бестолкового отдела кадров, я позвонил в Центр Слоуна – Кеттеринга. Изложил несколько полуправд трем разным заместителям заведующего отделением, сообщил номер Сандриной карточки соцстрахования, почерпнутый из заявления о пропаже без вести – одного из немногих уцелевших документов, – и в течение двух дней мне все подтвердили три разных человека. Александра Гонкур лечилась в отделении детской онкологии в 1992-м и 1993-м, 2001-м и 2002-м и, наконец, в 2004-м – там и в Техасском университете в Хьюстоне.

Вечерами я возвращался домой по кривым тротуарам, мимо безмолвных таунхаусов, где полнились жизнью горящие окна. Звякали бокалы, улица всплескивала хохотом, когда распахивалась дверь бара, и звуки эти преследовали меня дольше прежнего.

После встречи с Сандрой я на водохранилище не возвращался, но теперь, узнав о ее болезни, пришел вновь.

Ничто не намекало на Сандру – ни вода, ни зеленый свет фонарей, ни кусачий ветер, ни тени, что бросались мне под ноги. Я бегал круг за кругом и неотвязно думал о том, как она шла в пакгауз, какая одинокая дорога ей выпала – вверх по ступеням, на край шахты, на край жизни, победить ее в гляделки.

Она уже умирала, когда пришла сюда. Ну да – я же помню ее походку. Она была слаба, психика ее пошатнулась, как выразилась Инес Галло.

Я смирился, но что-то меня грызло. Я давно догадался: Сандра разыскала меня, желая что-то рассказать – что-то важное, что-то подлинное, – но обратиться прямо не могла. Теперь даже этому нашлось объяснение: она боялась физически навредить тому, кто к ней приблизится, – вполне вероятно, поскольку узнала, что приключилось с Оливией Эндикотт или с татуировщиком Ларри.

И поэтому, видимо, она не подошла ко мне.

Историй про Сандру я наслушался вдоволь, и все повествовали об одном: Сандра добивалась правды. Сандра была антитезой слабости. Даже Паука она выслеживала только для того, чтобы простить. Поверить, что сюда Сандру пригнали бредовые фантазии, что она, как говорила Галло, «обращала солому в золото, мастерски манипулировала»… что-то не складывалось.