Тесс Герритсен - Игра с огнем (сборник)

– И что вы увидели, когда посмотрели на нее?

– Хорошенькую маленькую девочку. Десять пальчиков на руках, десять – на ногах. Волосиков – почти никаких, – добавляю я с задумчивым смешком. – Но во всем остальном идеальная.

– Вы сказали про человечка с собственной душой, которого вы еще не знаете.

– Ведь новорожденные – чистый лист, никто не знает, что из них получится. Будут ли они тебя любить. А ты можешь только ждать и наблюдать, как они растут.

Он снова делает запись в блокноте. Я определенно произнесла что-то показавшееся ему интересным. О новорожденных и душах? Я ничуть не религиозна и понятия не имею, почему такие слова сорвались с моего языка. Я поглядываю со все возрастающим беспокойством, спрашиваю себя, когда кончится мое испытание. Действие местной анестезии заканчивается, и рана начинает болеть. Пока психиатр неторопливо записывает про меня бог знает что, я проникаюсь отчаянным желанием бежать от неистового сияния ламп.

– И какая, по-вашему, у Лили душа? – спрашивает он.

– Не знаю.

Он смотрит на меня, вздернув брови, и я понимаю, что он ждал другого ответа. Нормальная, любящая мать утверждала бы: у нее нежная, или добрая, или невинная дочь. Мой ответ оставляет открытыми иные, более темные возможности.

– И каким она была младенцем? – спрашивает он. – Животик болел? Проблемы с кормлением или сном не возникали?

– Нет, она почти не плакала. Всегда такая довольная, всегда улыбчивая. Всегда хотела обниматься. Я не подозревала, что материнство – такое легкое дело, никаких трудностей я не испытывала.

– А когда она подросла?

– Никаких ужасов в два года. Она росла идеальным ребенком до того момента, пока… – Я смотрю на простыню, которой укрыта моя раненая нога, и голос мой стихает.

– Как вы думаете, почему она напала на вас, миссис Ансделл?

– Не знаю. День у нас прошел замечательно. Мы вместе пекли печенье. Она сидела за журнальным столиком, пила сок.

– И вы думаете, она достала осколок стекла из мусорного ведра?

– Вероятно, оттуда.

– Вы этого не видели?

– Я играла на скрипке. Смотрела в ноты.

– Ах да, ваш муж сказал: вы профессиональный музыкант. Вы играете в оркестре?

– Я вторая скрипка в квартете. У нас женский ансамбль. – Он всего лишь кивает, и я чувствую, что должна добавить: – Несколько недель назад мы выступали в Риме.

Кажется, мои слова производят на него впечатление. Выступления за рубежом всегда производят впечатление на людей, пока они не узнают, какие гроши мы получаем.

– Я целиком погружаюсь в музыку, когда играю, – поясняю я. – Поэтому, наверное, я и не заметила, как Лили встала и пошла на кухню.

– Как вы думаете, она злится, когда вы играете? Дети часто не любят, когда мамы разговаривают по телефону, работают на компьютере, они хотят, чтобы мама все свое время отдавала им.

– Никогда прежде это не вызывало у нее протеста.

– А на сей раз не было какого-то отличия? Может, вы больше погрузились в свои занятия, чем обычно?

На секунду я задумываюсь:

– Да, музыка и в самом деле меня захватила. Новая вещь и очень сложная. У меня проблемы со второй частью.

Я замолкаю, мысленно возвращаюсь к трудностям, с которыми столкнулась, пытаясь сыграть тот вальс. Как сводило судорогой мои пальцы, когда все подряд зловредные ноты отказывались меня слушаться! «Incendio» переводится с итальянского как «огонь», но пальцы у меня леденеют.

– Миссис Ансделл, вас что-то взволновало?

– Две недели назад… в тот день, когда Лили убила нашего кота… я играла ту же композицию.

– О какой композиции вы говорите?

– О вальсе. Ноты я купила в Италии. Запись от руки – я нашла ее в антикварном магазине. Вдруг мы имеем дело не со случайным совпадением?

– Сомневаюсь. Вряд ли ее поведение как-то связано с музыкой.

Эта новая мысль будоражит меня.

– Я играла другие произведения для скрипки, не менее трудные, и Лили никогда не хулиганила, не капризничала. Но тот вальс – он какой-то другой. Я играла его всего два раза, и она в обоих случаях совершала что-то ужасное.

Несколько секунд он молчит, не делает записей в своем блокноте. Просто смотрит на меня. Но я чуть ли не вижу, как мечутся мысли в его черепной коробке.

– Расскажите мне про эту музыку. Говорите, вы играли вальс?

– Мелодия довольно навязчивая, в ми миноре. Вы разбираетесь в музыке?

– Я играю на рояле. Продолжайте, пожалуйста.

– Начинается мелодия очень спокойно и просто. Мне даже приходит в голову, что изначально вещь писалась как танцевальная музыка. Но потом она все больше и больше усложняется. Появляются какие-то странные диезы и бемоли и ряд «интервалов дьявола».

– Что такое «интервалы дьявола»?

– Их еще называют тритонами или увеличенными квартами. В Средневековье такие интервалы считались нечистыми и в церковной музыке запрещались как неблагозвучные и будоражащие слушателя.

– Похоже, слушать ваш вальс не очень приятно.

– И его очень трудно играть, в особенности когда он взлетает в стратосферу.

– Значит, в высокий диапазон?

– Диапазон выше, чем обычно играет вторая скрипка.

Он снова задумывается. Что-то в моих словах явно его заинтриговало, и спустя несколько секунд он говорит:

– Когда вы играли ваш вальс, в какой именно момент Лили напала на вас? Когда звучали высокие ноты?

– Пожалуй, да. Я помню, что уже перешла на вторую страницу.

Я смотрю, как он постукивает авторучкой по блокноту – нервное, ритмичное постукивание.

– Кто у Лили детский врач? – неожиданно спрашивает он.

– Доктор Черри. Мы были у него неделю назад на регулярном осмотре, и он не нашел у нее никаких отклонений от нормы.

– Тем не менее я, пожалуй, ему позвоню. Если вы не возражаете, я бы предложил вам консультацию у невролога.

– Для Лили? Зачем?

– Я всего лишь высказываю подозрение, миссис Ансделл. Но возможно, вы нащупали очень важное обстоятельство. Не исключено, что музыкальная композиция, о которой вы говорите, – ключ ко всему случившемуся.

Ночью, когда Роб крепко спит, я выбираюсь из кровати и спускаюсь в гостиную. Он смыл кровь, и единственным напоминанием о том, что случилось со мной днем, служит влажное пятно на ковре. Пюпитр стоит на том месте, где я его оставила, листок с «Incendio» по-прежнему закреплен на нем.

Нот в приглушенном свете почти не разобрать, поэтому я несу листок к кухонному столу и сажусь, чтобы внимательнее его рассмотреть. Я не знаю, чего ищу. Передо мной обычный лист писчей бумаги, испещренный с обеих сторон нотами. Они написаны карандашом. На обеих сторонах я вижу свидетельства спешки: вместо значков лиги простые черточки, ноты – всего лишь карандашные точки на стане. Я не вижу здесь никакой черной магии, никаких скрытых рун или водяных знаков. Но что-то в этой музыке отравило нашу жизнь, превратило нашу дочку в маленькое чудовище, которое напало на меня. Испугало меня.