Кейт Мортон - Хранительница тайн

– Добрый день, – сказал водитель.

Вивьен, не поворачивая головы, кивнула. Она поняла, что молчит уже почти двадцать четыре часа. Ее преследовало нелепое суеверное чувство, что стоит открыть рот, и обман раскроется, Генри услышит, а если не Генри, то кто-нибудь из его присных, и за нею сразу придут.

– В поселок? – спросил водитель.

Она снова кивнула, хотя понимала, что рано или поздно придется ответить, иначе он примет ее за немецкую шпионку. Не хватало только, чтобы какой-нибудь чересчур бдительный гражданин отволок ее в местное отделение полиции.

– Могу подбросить, – сказал он. – Меня зовут Ричард Хардгривс.

– Нет. – После долгого молчания голос прозвучал хрипло. – Спасибо, я с удовольствием пройдусь пешком.

Водитель кивнул и глянул через лобовое стекло туда, куда она шла, потом вновь повернулся к Вивьен.

– К кому-нибудь в гости?

– Я поступаю на работу. В пансион «Морская лазурь».

– А, к миссис Николсон. Отлично, значит еще увидимся, мисс…

– Смитэм, – ответила она. – Дороти Смитэм.

– Мисс Смитэм, – с улыбкой повторил водитель. – Замечательно.

И он помахал ей рукой, прежде чем прибавить газ.

Дороти дождалась, когда машина исчезнет за холмом, и заплакала от облегчения. Из-за нескольких фраз ничего страшного не произошло. Она поговорила с незнакомцем, назвалась новым именем, а небеса не обрушились, земля не разверзлась и не поглотила ее. Теперь можно было осторожно вздохнуть и позволить себе крохотную надежду, что, может быть, все и впрямь обойдется. Что у нее будет вторая попытка. Пахло морем и солью, далеко в небе кружили чайки. Дороти Смитэм подняла чемоданчик и зашагала дальше.

В конечном счете на мысль ее навела подслеповатая старуха с Риллингтон-плейс. Когда Вивьен посреди обломков и пыли открыла глаза и поняла, что по-прежнему жива, она заплакала. Слышались завывания сирен, голоса смелых мужчин и женщин, прибывших потушить пожар, помочь раненым, вынести убитых. Больше всего Вивьен хотелось быть неподвижным телом на носилках. Почему, ну почему жизнь не хочет ее отпускать?

Вивьен чувствовала, что почти не пострадала – она была экспертом в оценке собственных травм. Что-то давило сверху, кажется, дверь, – по счастью, не сильно; Вивьен вылезла из-под нее и осталась сидеть на полу, дрожа от нестерпимого холода. Она плохо помнила комнату, но пальцы нащупали рядом что-то меховое – шубку! Довольно легко оказалось вытащить ее из-под двери и накинуть на плечи. В кармане нашелся фонарик, и, проведя лучом вокруг, Вивьен обнаружила, что Долли мертва – раздавлена кирпичами, кусками перекрытия и огромным железным сундуком, провалившимся через пол мансарды.

Вивьен мутило от шока, боли и горького ощущения невыполненной задачи. Она встала. Потолок исчез, вместо него были небо и звезды. Вивьен смотрела на них, гадая, как скоро Генри ее разыщет, когда услышала женский крик: «Мисс Смитэм, мисс Смитэм жива!»

Вивьен повернулась на голос, растерянная, потому что Долли совершенно точно была мертва, и попыталась об этом сказать, бессмысленно тыча рукой в сторону раздавленного тела, но вместо слов из горла вырвался хриплый гортанный стон, а старуха все кричала и кричала, что мисс Смитэм жива, и указывала на Вивьен. И стало понятно: хозяйка принимает ее за Долли.

Голова гудела, мысли путались, и все равно она сообразила, что ей представился шанс изменить все. Сейчас, в разрушенном доме, это было до изумления просто. Новая личность, новая жизнь – Вивьен могла обрести их так же легко, как в темноте накинула на плечи белую шубку. Никто не пострадает – Джимми уже нет, о мистере Меткафе она позаботилась, у Долли Смитэм не осталось родных, а о Вивьен никто не заплачет. И она решилась: сняла обручальное кольцо и, присев в темноте, надела его на палец Долли. Рядом кричали люди, подъезжали и отъезжали «Скорые», где-то с грохотом осыпались кирпичи, пахло дымом, но Вивьен слышала только, как бьется ее сердце – не от страха, а от безумной надежды. Письмо с приглашением на работу по-прежнему было зажато у Долли в руке. Вивьен собралась с духом, взяла его и сунула в карман шубки. Там уже что-то лежало: маленький твердый предмет и книга – она не стала смотреть, какая.

– Мисс Смитэм? – Мужчина в каске прислонил лестницу к краю проваленного пола и поднялся к ней. – Не бойтесь, мисс, вы вас отсюда вытащим. Все будет хорошо.

Вивьен глянула на него и впервые подумала, что, может быть, все и впрямь будет хорошо.

– Моя подруга, – хрипло проговорила она, указывая лучом фонарика на тело в углу комнаты. – Ей же не помочь?

Мужчина глянул на Долли, на ее раздавленную сундуком голову, на руки и ноги, вывернутые под неестественным углом, и тихонько выругался.

– Боюсь, что да. Вы можете сказать, как ее звали? Не надо ли кого-нибудь известить?

Вивьен кивнула.

– Ее звали Вивьен. Вивьен Дженкинс. У нее есть муж, которому надо сообщить, что она не придет домой.

До конца войны Дороти Смитэм стелила постели и убирала за постояльцами миссис Николсон. Она держалась в тени, избегала лишних разговоров и ни с кем не ходила на танцы; мела полы, стирала белье, гладила, а по ночам, лежа в постели, старалась не видеть глаза Генри, смотрящие на нее из темноты.

Поначалу она встречала его повсюду: видела знакомую широкую походку у человека на пристани или жестокие чувственные черты у случайного прохожего, слышала раздраженный голос в толпе, и пугалась до дрожи. Со временем это стало происходить все реже. Дороти радовалась, но продолжала быть начеку, потому что знала: рано или поздно Генри ее разыщет. И не хотела, чтобы он застал ее врасплох.

Она отослала только одну открытку, через полгода жизни в пансионе «Морская лазурь» – самую красивую, какую могла отыскать, с огромным океанским лайнером. Написала на обороте: «Погода здесь чудесная. Все здоровы. Пожалуйста, уничтожь после прочтения» – и отправила своей дорогой, единственной подруге – мисс Кэти Эллис в Йоркшир.

Жизнь мало-помалу входила в колею. Миссис Николсон была суровой хозяйкой, и Дороти это вполне устраивало. Армейские стандарты чистоты и порядка действовали на истерзанную душу почти как лекарство, и она избавлялась от страшных воспоминаний, втирая как можно больше олифы («И не пролей ни капли, Дороти, помни, что сейчас война и надо экономить!») в лестничные перила.

А потом, в июле сорок четвертого, примерно через месяц после высадки в Нормандии, она вернулась из бакалейной лавки и увидела за кухонным столом мужчину в гимнастерке. Он, конечно, был старше, грубее лицом, но Дороти все равно узнала его по мальчишескому фотоснимку, который стоял на камине в гостиной. Ей много раз приходилось брать в руки рамку и протирать стекло, и она хорошо запомнила живые глаза, угловатые скулы, ямочку на подбородке – так хорошо, что сейчас, увидев его на кухне, покраснела от стыда, как будто все эти годы подсматривала за ним в замочную скважину.