Кейт Мортон - Хранительница тайн

– Вы Стивен, – сказала она.

– Ага. – Он вскочил, чтобы взять у нее пакет с покупками.

– А я – Дороти Смитэм. Работаю у вашей мамы. Она знает, что вы вернулись?

– Нет. Черная дверь была открыта, и я вошел.

– Она на втором этаже. Я сейчас сбегаю…

– Не надо, – с неловкой улыбкой торопливо ответил он. – То есть спасибо вам большое, мисс Смитэм, и я бы не хотел, чтобы вы меня неправильно поняли. Я люблю маму, она родила меня на свет, но, если вы не возражаете, я бы посидел несколько минут в тишине и покое, пока не началась моя настоящая армейская служба.

Дороти рассмеялась и сама удивилась этому звуку. Она внезапно поняла, что ни разу не смеялась за все время жизни в пансионе. Много лет спустя, когда дети (в тысячный раз!) спрашивали, как они друг в друга влюбились, Стивен и Дороти Николсон рассказывали про ночь и старый пирс. Стивен прихватил свой старый граммофон, и они танцевали под «Свет серебристой луны» на дальнем конце пирса. А потом Дороти решила пройти по перилам, поскользнулась и упала (пауза для родительского внушения: «Никогда не ходите по высоким перилам, милые»), а Стивен прыгнул следом, как был, в ботинках, и выудил ее из воды. («Так я и подцепил вашу мамочку», – говорил Стивен, и дети хохотали, воображая маму на леске.) И они сидели на песке, потому что лето было теплое, и ели мидий из бумажного стаканчика, и говорили много часов, пока небо на востоке не начало розоветь. А на обратном пути в «Морскую лазурь» оба уже без всяких слов понимали, что любят друг друга. Дети обожали эту историю, им нравилось представлять родителей мокрыми до нитки, маму – беспечной и легкомысленной, папу – героем и спасителем. Однако Дороти в душе знала, что весь рассказ – не более чем красивый вымысел. Она полюбила мужа гораздо раньше: в ту первую встречу на кухне, когда он ее рассмешил.

Если бы ее попросили перечислить качества Стивена, список получился бы длинный. Смелый, заботливый, веселый. Терпеливый с матерью, хотя в ее самых благодушных высказываниях яду хватило бы на добрую сотню гадюк. Золотые руки – может починить почти все, что угодно, а еще рисует (правда, хуже, чем ему хотелось). Красивый – от его взгляда Дороти всегда охватывало сладкое томление. Мечтатель, но не путает фантазий с реальностью. Любит музыку, играет на кларнете джазовые мелодии. Они очень нравились Дороти, однако приводили в исступление его мать. Иногда, когда Дороти сидела, обняв колени, на подоконнике в комнате Стивена и слушала, как он играет, миссис Николсон на первом этаже стучала шваброй в потолок; тогда Стивен принимался играть еще громче и задорнее, а Дороти хохотала так, что ей приходилось зажимать ладонью рот. С ним она чувствовала себя в безопасности.

А больше всего она ценила в нем силу характера. Стивен Николсон не шел у любимой женщины на поводу, и Дороти это нравилось. Она видела опасность в любви, которая заставляет людей совершать неправильные, по их мнению, поступки.

И еще он уважал чужие тайны.

– Ты редко говоришь о прошлом, – заметил Стивен как-то, когда они сидели ночью на песке.

– Да.

Между ними повисла пауза в виде вопросительного знака, но Дороти ничего больше не сказала.

– А почему?

Дороти вздохнула, но вздох унесло порывом ночного ветерка. Она знала, что мать нашептывает Стивену ужасную неправду про ее прошлое, убеждает его подождать, приглядеться к другим девушкам, местным, «без лондонских замашек». Знала она и то, что ответил на это Стивен. Он сказал матери, что любит загадки, что жизнь была бы куда скучнее, если бы мы с первого взгляда узнавали о каждом все.

Дороти ответила:

– Наверное, потому же, почему ты редко говоришь о войне.

Он взял ее руку и поцеловал.

– Могу понять.

Она знала, что когда-нибудь все ему расскажет, только надо быть очень осторожной, чтобы Стивен не ринулся в Лондон улаживать счеты с Генри. Это было бы очень в его характере, а Дороти не собиралась еще раз терять из-за Генри самое дорогое, что у нее есть.

– Ты хороший человек, Стивен Николсон.

Он в темноте покачал головой, так что его волосы коснулись ее лица.

– Нет. Самый обычный.

Дороти не стала спорить, просто взяла Стивена за руку и тихонечко прижалась щекою к его плечу. Она перевидала много людей, хороших и плохих, и Стивен был хороший. Самый лучший. Он напоминал ей кое-кого из прежней жизни.

Дороти, конечно, думала о Джимми, точно так же, как думала о сестре, братьях, папе и маме. Он поселился вместе с ними в обшитом досками австралийском доме по другую сторону завесы, и Лонгмейеры, жившие в ее памяти, приняли его как родного – и немудрено, ведь он так во многом на них походил. Его дружба была светом в ночи, проблеском надежды и со временем, возможно, переросла бы в любовь, о какой пишут в книжках и какая у нее со Стивеном. Однако Джимми принадлежал Вивьен, а Вивьен умерла.

Лишь один раз ей показалось, будто она его видит. Это было через несколько дней после свадьбы, они шли рука об руку по берегу моря, и Стивен наклонился поцеловать ее в шею. Дороти со смехом вырвалась, пробежала несколько шагов и обернулась, чтобы поддразнить его какой-то шуткой. Тут-то она и заметила человека, наблюдавшего за ними издали, и задохнулась от узнавания. В следующее мгновение Стивен догнал ее и подхватил на руки. Очевидно, это была просто игра воображения, потому что через мгновение Дороти обернулась снова и никого там не увидела.

Мама сказала, что хочет послушать музыку в гостиной. Долли предложила отнести в спальню CD-плеер, но быстро поняла, что маму не переспорить – особенно сегодня утром, когда у ее глаз такое нездешнее выражение. Таким оно было последние два дня, с тех пор как Лорел рассказала, что увидела и услышала на Кемпден-гроув.

Даже долгая поездка с Дафной, которая всю дорогу говорила о себе самой, не остудила ликования Лорел, и она пошла к матери сразу, когда суета в доме немного улеглась. Они наконец-то поговорили обо всем, о Джимми, о Долли, о Вивьен и о семье Лонгмейеров в Австралии. Мама рассказала, что всегда терзалась из-за Долли. «Если бы не я, она бы не погибла. Она уже вышла, а я уговорила ее вернуться в дом». Лорел напомнила маме, что та пыталась спасти Долли и не могла знать, куда упадут немецкие бомбы, поэтому не должна себя корить.

Мама попросила принести фотографию, сделанную Джимми, – одну из немногих памятных вещиц, хранившихся не под замком. Оказалось, что это оригинал, а вовсе не репродукция. Сидя рядом с матерью, Лорел вновь вглядывалась в старый снимок: раннее утро после бомбежки, на переднем плане огоньками сверкает битое стекло и клубится дым, на заднем выходят из бомбоубежища люди. «Это был подарок, – тихо сказала мама, – и он очень много для меня значил. Я не могла с ним расстаться».