Эдмунд Криспин - Дело о золотой мушке. Убийство в магазине игрушек (сборник)

Хелен не разговаривала с начала пути. Она читала «Цимбелин», сосредоточенно хмурясь, и не могла понять, нравится ей или нет. Порой, когда поезд задерживался на станциях особенно долго, она с легким вздохом отрывалась от чтения и начинала смотреть в окно, потом снова возвращалась к книге. «Смертельный минерал? [14] – думала она. – Да что это вообще значит? И кто там чей сын, и в чем дело?»

Сэр Ричард Фримен, главный констебль Оксфорда, возвращался с совещания полицейских в Скотленд-Ярде. Он сидел, удобно откинувшись, на своем месте в купе первого класса: седые волосы стального оттенка аккуратно зачесаны назад, в глазах – воинственный блеск. В руках у сэра Ричарда был экземпляр «Малых сатириков XVIII века» Фена, и как раз в это время он мысленно отмечал свое категорическое несогласие с мнением данного исследователя о творчестве Чарлза Черчилля [15]. Критика эта впоследствии не произвела на Фена никакого впечатления, поскольку он, во всяком случае публично, почитал за правило проявлять полное безразличие к своему предмету. Вообще говоря, отношения между Феном и сэром Ричардом были любопытные, ибо самым большим увлечением последнего являлась английская литература, а первого – работа в полиции. Они могли часами излагать друг другу фантастические теории из области деятельности своего собеседника, и каждый при этом изощренно язвил по поводу компетенции другого. А стоило речи зайти о детективах, заядлым читателем которых был Фен, дело и вовсе начинало пахнуть дракой. Фен не без яда повторял – и, надо признать, не так уж далеко уклонялся при этом от истины, – что детектив – единственная литературная форма, еще хранящая истинные традиции английского романа, а сэр Ричард обрушивал свой гнев на нелепые методы расследования, которые в них применяются. Их отношения еще более усложнились после того, как Фен раскрыл несколько дел, в которых полиция зашла в тупик, а сэр Ричард опубликовал три литературоведческие книги – о Шекспире, Блейке и Чосере. Наиболее восторженные рецензенты из еженедельных газетных обозрений писали, что теперь, по выходе этих трех книг, все традиционное литературоведение, представителем которого был и Фен, можно считать устаревшим. Именно в том, что оба были любителями, и заключалась причина их поразительных успехов. Как предположил один язвительный пожилой профессор из колледжа Фена, если бы Фен и сэр Ричард когда-нибудь поменялись местами, то первый нашел бы полицейскую рутину столь же невыносимой, как второй – кропотливые тонкости текстологии. У обоих хобби имело приятный характер и довольно неопределенные границы, в которых не было места таким скучным деталям. Их дружба была по-настоящему крепкой, и они с огромным удовольствием проводили время в компании друг друга.

Сэр Ричард, чье внимание было поглощено автором «Росциады» [16], вовсе не заметил эксцентричного поведения поезда. Он с достоинством сошел в Оксфорде и без проблем добыл себе носильщика и такси. Когда он садился в машину, на ум ему пришел афоризм Джонсона [17]о Черчилле.

– «Огромная плодовитая дикая яблоня, – пробормотал он, к великому удивлению таксиста, – огромная плодовитая дикая яблоня…», – и, уже более резким тоном, прибавил: – Да что вы там застряли, любезнейший? В Рэмсден!

И такси умчалось прочь.

Дональд Феллоуз возвращался после счастливого уик-энда в Лондоне, который он провел, слушая службы с хоров соборов и принимая участие в тех непременных нескончаемых беседах церковных музыкантов, которые начинаются, стоит им собраться вместе: о музыке, органах, хористах, певчих и о грешках и причудах органистов. Когда поезд двинулся из Дидкота, Феллоуз глубокомысленно прикрыл глаза и стал раздумывать, хорошая ли это идея – изменить разметку в хоровой партитуре «Benedictus» [18], и сколько еще он сможет продолжать играть концовку «Te Deum» пианиссимо [19]прежде, чем навлечет на себя чьи-нибудь жалобы. Дональд был тихим темноволосым человечком, питавшим пристрастие к галстукам-бабочкам и джину, абсолютно безобидный по характеру (пожалуй, даже до безволия). Он служил органистом в колледже Фена, который я буду называть Сент-Кристоферс [20]. Будучи студентом, Феллоуз был слишком занят своей музыкой, и преподаватели (он изучал историю) потеряли всякую надежду, что он сдаст какой-нибудь экзамен – и, как оказалось, не напрасно. После четвертой попытки и он, и преподаватели, к обоюдному облегчению, отказались от борьбы. Теперь Феллоуз просто жил в Оксфорде, играл на органе, без особенного рвения готовясь к выступлениям в составе различных ансамблей, сочинял работу для получения степени бакалавра музыки и ждал призыва в армию. Его возвышенные размышления о церковных гимнах часто прерывались гораздо менее возвышенными размышлениями об Изольде, в которую он был «тяжко влюблен», как потом выразился Николас Барклай. Вообще говоря, Феллоуз сознавал все ее недостатки, но стоило ему оказаться рядом, как они теряли для него всякое значение. Он был целиком и полностью порабощен и очарован. Подумав о ней теперь, он вдруг остро почувствовал себя несчастным, а медлительность поезда добавила к этому чувству еще и раздражение. «Черт бы побрал и эту девчонку, – сказал он самому себе, – и этот поезд… Интересно, осилит ли Уорд то соло в воскресенье. И черт бы побрал всех композиторов, писавших верхнее «ля» в сольных партиях!»

Николас Барклай и Джин Уайтлегг вместе выехали из Лондона после невеселого, прошедшего в молчании ленча в кафе «Викторз». Оба они питали интерес к Дональду Феллоузу. Николас считал его блестящим музыкантом, который гробит себя из-за девушки, а Джин сама была в него влюблена, так что у них обоих имелись все причины недолюбливать Изольду. Правды ради, уж никак не Николасу было критиковать тех, кто позволял себе поддаться саморазрушительным порывам. Когда он был студентом, его специальностью являлся английский язык, профессора прочили ему блистательную научную карьеру, и Николас покупал и прочитывал от корки до корки все те многочисленные научные издания классиков, в которых большую часть страницы занимают комментарии (со скромной данью вежливости автору в виде крошечной полоски его текста на самом верху страницы, прямо под ее номером), внимательное чтение коих считается важнейшей частью подготовки дерзнувших замахнуться на членство в одном из колледжей. Увы, за несколько дней до выпускного экзамена Николасу вдруг пришло на ум усомниться в существовании у академической науки конечной цели. Книга сменяет книгу, исследование вытесняет исследование – придет ли время, когда будет сказано последнее слово по какой-либо теме? А если нет, тогда к чему все это? Да, рассуждал он, прекрасно, если кому-то удается получать от этого удовольствие; но ему это, увы, никак не удавалось. А тогда – зачем продолжать? Сочтя эти вопросы неразрешимыми, Николас закономерным образом полностью забросил свою работу и приобрел достаточно безобидную, однако постоянную приверженность к выпивке. После того как Николас не явился на экзамен и остался глух ко всем имевшим место вслед за тем выговорам, его исключили, но так как у него хватало личных сбережений, это событие ни в коей мере его не взволновало. Он продолжал курсировать между оксфордскими и лондонскими барами, оттачивая свое несколько сардоническое чувство юмора, заводя все новых и новых друзей и ограничивая чтение исключительно Шекспиром, из которого знал наизусть массу длиннейших отрывков, так что в конце концов даже и книга стала ему не нужна, и он мог просто сидеть и «думать Шекспиром», к вящему раздражению друзей, почитавших это такой степенью безделья, что дальше и ехать некуда. Поезд продолжал свое движение по направлению к пункту назначения, который Николас некогда окрестил «городом блеющих шпилей» [21]за изобилие хоровой музыки, а сам он, жизнерадостно прихлебывая из бутылочки виски, проигрывал в уме целые сцены из «Макбета»: «Настоящий страх не так страшит, как бред воображенья. Моя мечта, где встал убийства призрак…» [22]