Ю Несбё - Сын

– Лучше тебе этого не знать, – ответил блондин, улыбаясь. – Но спасибо за сделку.

Дверь за Симоном закрылась.

Он вышел из переулка. Начинало темнеть. Симон побежал.

Марта сидела перед тарелкой с говяжьим стейком и смотрела поверх высоких винных бокалов, поверх голов на другой стороне стола, поверх семейных фотографий на столике у окна, поверх отяжелевших от дождя яблонь в саду, – смотрела на небо, в надвигающуюся темноту.

Речь Андерса была красивой. Никаких сомнений: только что одна из тетушек смахнула слезинку.

– Мы с Мартой решили пожениться зимой, – говорил он. – Потому что мы знаем, что наша любовь растопит лед, а сердца наших друзей согреют любой зал для торжеств и что забота, мудрость и наставления вас, членов нашей семьи, послужат светом, нужным нам на темной зимней тропе. И конечно, есть еще одна причина… – Андерс схватил бокал и повернулся к Марте, которой только в последнюю секунду удалось оторваться от вечернего неба, чтобы улыбнуться ему в ответ. – У нас терпения не хватит ждать до лета!

Веселый смех и аплодисменты наполнили гостиную.

Андерс взял ее ладонь свободной рукой и, крепко сжав ее, улыбнулся. Его красивые глаза блестели, как море, и она знала, что ему об этом известно. Потом он наклонился, как бы разряжая обстановку, и быстро чмокнул ее в губы. Всеобщее ликование. Он поднял бокал:

– Выпьем!

Затем он сел, поймал ее взгляд и улыбнулся как будто очень личной улыбкой. Улыбкой, которая должна была поведать остальным двенадцати гостям, что между ними существовало кое-что особенное, что принадлежало только им двоим. Но то, что Андерс играл, как перед полным залом, не означало, что это неправда. Между ними было кое-что особенное. Кое-что хорошее. Они были вместе так долго, что легко могли забыть все хорошие дни и впечатления, полученные вместе. И то, что они преодолели не такие хорошие времена и вышли из них более сильными. Она любила Андерса, правда любила. Конечно любила, иначе не согласилась бы выйти за него замуж.

Его улыбка стала немного напряженной, словно говорила, что Марта могла бы проявить в этот момент больше энтузиазма и помочь ему, ведь они собрали свои семьи, чтобы рассказать о планах относительно женитьбы. Свекровь попросила позволить ей сделать это, и Марта не нашла в себе сил отказать. Теперь свекровь поднялась и постучала по бокалу. Казалось, что в комнате включили тишину. И не только потому, что гостям было интересно, что она скажет, а потому, что никто не хотел быть просверленным насквозь острым взглядом этой женщины.

– И мы очень рады, что Марта захотела провести венчание в церкви Святого Павла.

Марта едва сдержала кашель. Захотела?

– Как вы знаете, наша часть семьи исповедует католическую веру. И несмотря на то что средний уровень образования и доходов у протестантов в большинстве стран выше, чем у католиков, в Норвегии все не так. Здесь мы, католики, составляем элиту страны. Так что добро пожаловать в высшую лигу, Марта.

Марта улыбнулась шутке, хотя прекрасно знала, что это совсем не шутка. Она слышала голос свекрови, продолжавшей говорить, но сама она снова далеко унеслась мыслями. Далеко, потому что ей надо было убраться отсюда. Сбежать в другое место.

– О чем ты думаешь, Марта?

Она почувствовала губы Андерса на волосах и мочке уха. Ей удалось улыбнуться, потому что ей хотелось рассмеяться. Рассмеяться, потому что она представила себе, как встает и рассказывает ему и всем остальным, что она представляет себе, как лежит в объятиях убийцы на солнышке на камне, а на них со стороны фьорда надвигаются грозовые тучи. Но это не значило, что она не любит Андерса. Она сказала «да». Она сказала «да», потому что любит его.

– Ты помнишь, как мы в первый раз увидели друг друга? – спросил Симон, поглаживая руку Эльсе, лежащую на одеяле.

Два других пациента в палате спали каждый за своей ширмой.

– Нет, – улыбнулась Эльсе, и он представил себе, как под повязкой сверкнули ее удивительно ясные и чистые глаза. – А ты помнишь. Все нормально, можешь еще раз мне рассказать.

Вместо того чтобы просто улыбнуться, Симон тихо засмеялся, но так, чтобы она слышала.

– Ты работала в цветочном магазине в Грёнланне. А я зашел купить цветы.

– Венок, – сказала она. – Тебе был нужен венок.

– Ты была такой красивой, что я постарался, чтобы наш разговор продлился дольше, чем надо. И это несмотря на то, что ты была очень молодой. Но за время нашего разговора я сам помолодел. И зашел на следующий день за розами.

– Ты хотел лилии.

– Конечно. Я хотел, чтобы ты думала, что они предназначены другу. Но в третий раз я купил розы.

– И в четвертый.

– В моей квартире было столько цветов, что я едва мог дышать.

– Они все были для тебя.

– Они все были для тебя . Я просто их хранил. И я пригласил тебя в ресторан. Я за всю жизнь так не боялся.

– Ты казался таким грустным, что я не смогла отказать.

– Этот трюк всегда срабатывает.

– Нет, – засмеялась она. – Ты действительно был грустным. Но я увидела твои печальные глаза. Прожитую жизнь. Знакомство с меланхолией. А против такого молодая женщина устоять не может, понимаешь ли.

– Ты всегда говорила, что тебя привлекли мое здоровое тело и способность слушать.

– Нет, я так не говорила! – Эльсе засмеялась еще громче, и Симон стал хохотать вместе с ней.

Он был рад, что она не может видеть его в этот момент.

– В первый раз ты купил венок, – тихо произнесла она. – И подписал карточку, посмотрел на нее, выбросил и написал другую. А после твоего ухода я вынула первую карточку из мусорного ведра и прочитала. На ней было написано: «Любви всей моей жизни». Именно поэтому у меня проснулся интерес.

– Да? А разве тебе не хотелось заполучить мужчину, который еще не встретил любовь всей своей жизни?

– Я хотела заполучить мужчину, который умеет любить, по-настоящему любить.

Он кивнул. За прошедшие годы они так часто рассказывали друг другу эти истории, что знали наизусть свои реплики, реакции и словно бы настоящее удивление. Однажды они поклялись рассказывать друг другу все, абсолютно все, и после того, как сделали это, как проверили друг друга на переносимость правды, эти истории стали крышей и стенами, поддерживающими их дом.

Она сжала его руку.

– А ты это умел, Симон. Ты умел любить.

– Потому что ты восстановила меня.

– Ты сам восстановился. Это ты бросил играть, а не я.

– Ты была моим лекарством, Эльсе. Без тебя…

Симон сделал вдох и понадеялся, что она не услышит, как он дрожит. Потому что он не мог заходить сегодня на эту территорию. Он не мог снова рассказывать историю своей игромании и долга, в выплату которого ему пришлось втянуть и ее. Он совершил непростительное, он заложил их дом за ее спиной. И проиграл. А она его простила. Не разозлилась, не съехала, оставив его жариться в собственном жиру, не выдвинула ультиматума. Она просто погладила его по щеке и сказала, что прощает. Он плакал, как ребенок, и в тот раз стыд выжег всего его изнутри: выжег жажду ощущать пульс жизни на границе между надеждой и страхом, где все поставлено на карту и может быть выиграно или проиграно, где мысль о катастрофическом решающем поражении почти – почти – настолько же возбуждает, как мысль о выигрыше. Это правда, он тогда остановился. Он больше никогда не играл, даже на пиво, и это его спасло. Спасло их. Как и то, что они рассказывали друг другу абсолютно все. Потому что осознание, что он обладает самодисциплиной и мужеством быть честным с другим человеком, что-то с ним сделало, подняло его как мужчину и как человека, да, и, может быть, подняло больше, чем если бы он был человеком, не подверженным никаким порокам. И возможно, поэтому полицейский в нем перестал считать всех преступников заведомо неисправимыми и, прямо противореча его огромному опыту, стал сторонником предоставления любому человеку еще одного шанса.