Алан Брэдли - Здесь мертвецы под сводом спят

Я снова кивнула, на этот раз печально.

– Ундина – довольно нервозный человек, боюсь. С ней надо обращаться по-особому.

Лена умолкла и уставилась на меня, как будто давала время на то, чтобы некий жизненно важный смысл проник в мой мозг.

Хотя я сразу же поняла, к чему она клонит, я решила отреагировать на ее незавуалированный намек выражением лица деревенской дурочки. Однако я удержалась и не стала высовывать кончик языка из уголка рта.

Я выяснила, что одна из примет поистине великого ума – это способность изображать глупость в случае необходимости.

Она меня проигнорировала и медленно обвела взглядом комнату, как будто никогда раньше ее не видела – как будто медленно пробуждалась ото сна.

– Здесь была лаборатория твоего дядюшки Тара, верно?

Я кивнула.

Воцарилась еще одно неловкое молчание, она снова подошла к окну – у меня мурашки пробежали по коже, когда я вспомнила, что именно у этого окна стоял незнакомец на кинопленке.

Какая прекрасная штука – окна, если задуматься: кварц, поташ, сода и известь, соединенные в тонкие твердые листы, через которые можно видеть.

Сейчас я поняла – в этот самый момент, – что Лена даже смотрит сквозь ту самую створку окна, сквозь которую много лет назад смотрел незнакомец и сквозь которую камера смотрела на незнакомца.

Окно, я осознала, может оставаться неизменным, если смотреть на него с точки зрения изменчивости времени. Чудо химии под самым носом!

Оконное стекло технически – это жидкость. Медленно текущая жидкость, но тем не менее. Под действием силы тяжести ей потребуются сотни – или даже тысячи! – лет, чтобы продвинуться на четверть дюйма, для чего воде нужна тысячная доля секунды.

Мой друг Адам Сауэрби, археопалеонтолог, недавно заметил, что простое цветочное семечко – это настоящая машина времени. Я взяла себе на заметку просветить его: в следующий раз, когда я его увижу, буду настаивать, чтобы в своей несколько поспешной теории он учел простое, заурядное оконное стекло.

– Я решила прибегнуть к твоей помощи, Флавия, – сказала Лена с неожиданной решимостью, отворачиваясь от окна и нарушая мои размышления.

Ее лицо наполовину было в тени, наполовину на свету, словно те черно-белые венецианские карнавальные маски, которые иногда видишь в иллюстрированных газетах и журналах.

Я чопорно поджала губы и одарила ее легким послушным кивком.

– Ундина, видишь ли, – начала она, выбирая слова так аккуратно, как бриллианты, – Ундина, видишь ли… О боже мой!

Что-то пролетело снаружи за окном, закрыв солнечный свет и на миг погрузив комнату в полумрак.

– Боже мой, – повторила Лена, поднеся руку к груди, – что, во имя…

Я уже была у окна, отталкивая ее, чтобы прижаться носом к стеклу.

– Это «Голубой призрак»! – закричала я. – Самолет Харриет! Он вернулся домой!

Так оно и было. Я наблюдала, как биплан «де Хэвиленд Джипси Мот» легко, словно перышко, сел на поросшую кустарником равнину Висто и замер посреди наперстянки и обломков старых статуй, там и сям торчавших среди растений.

Его двигатель прибавил оборотов, биплан повернулся и качнулся, его рулевые поверхности дерзко качались и хлопали, будто говоря: «Эй! Разве не здорово?»

Не стоит и говорить, что я пулей вылетела из комнаты, сбежала по восточной лестнице и выскочила во двор, где длинная череда гостей, пришедших попрощаться с Харриет, с молчаливым изумлением наблюдала, как я несусь мимо них – бегу по заросшим травой остаткам теннисного корта и дальше по зеленым просторам Висто.

Я оказалась у «Голубого призрака» еще до того, как его пропеллер остановился и высокий мужчина – очень высокий – начал выбираться из кабины.

Он был слишком огромен для такого хрупкого и маленького вместилища, но все поднимался и поднимался, пока наконец не появилась ступня, аккуратно переступила обтекатель и встала на крыло.

Он поднял защитные очки, прикрывавшие его глаза, потом отстегнул летный шлем и снял его, обнажив самую золотую копну волос на этой планете с тех пор, как во время Троянской войны Аполлон летал здесь на своем персональном облаке.

Неожиданно и всего на миг мое сердце, кажется, наполнилось воздухом, и потом так же неожиданно сдулось, и это ощущение исчезло.

Я повозила носком туфли в пыли. Что со мной происходит?

– Мисс де Люс, я полагаю? – поинтересовался он, протягивая руку. – Я Тристрам Таллис.

Его голос был резким и при этом мягким: откровенным, честным.

Я не осмелилась прикоснуться к нему. Даже простой акт рукопожатия с богом может превратить тебя в терновник, и я это точно знала.

– Да, – выдавила я. – Я Флавия. Как вы узнали?

– Твоя мать, – ласково сказал он. – Ты ее точная копия.

Внезапно и без малейшего предупреждения из моих глаз по щекам полились реки горячей воды. Много дней я намеренно пыталась постоянно чем-то занимать свой мозг, разными мелочами, тем и сем, чтобы не оставалось ни минутки подумать о том, что моя мать мертва.

А теперь в единый миг одно слово из уст незнакомца лишило меня контроля и превратило во влажный кисель.

К счастью, мистер Таллис оказался в достаточной мере джентльменом, чтобы сделать вид, будто ничего не заметил.

– Я говорю, жаль, что так вышло с Оксфордом, не так ли?

– С Оксфордом? – Он застал меня совершенно врасплох.

– С университетским соревнованием по гребле. В пасхальные выходные. В Хенли. Оксфорд потонул. Ты разве не слышала?

Разумеется, я слышала, как любой другой человек в Англии – и в целом мире, если уж на то пошло. К этому моменту новость, наверное, показали во всех кинотеатрах от Лондона до Бомбея.

Но дело было несколько дней назад. Только англичанин особого сорта может до сих пор прокручивать это событие в голове.

Или он шутит?

Я внимательно всмотрелась в его лицо, но оно ничего не выражало.

Я не смогла сдержать улыбку.

– На самом деле , я слышала, – сказала я. – Чертов Кембридж.

Должна признаться, я действовала наудачу. Понятия не имела, к каким из наших двух великих университетов он принадлежит, разве что его легчайший акцент… Но поскольку он произнес: «Бедный Оксфорд», я решила думать, что он не шутил.

Его согласная улыбка сказала мне, что я сделала правильный вывод.

– О дааа! – сказал он, чуточку перегибая палку.

Кризис миновал. Мы довольно изящно миновали деликатный момент, мы оба, и сделали это самым цивилизованным образом – сменили тему.

Отец бы мной гордился, я это знаю.

Я нежно прикоснулась к туго натянутой ткани «Голубого призрака», в теплом солнечном свете издававшей чуть заметный приятный запах нитроцеллюлозного лака. Какое совершенство в своем роде, подумала я: оболочка биплана окрашена взрывоопасным пироксилином в его жидкой форме.