Алан Брэдли - Здесь мертвецы под сводом спят

Сначала самое главное. Одной мысли о том, что Лена находится в одиночестве в моей лаборатории, было достаточно, чтобы у меня случились судороги. Надо было вежливо выдворить ее, перед тем как полететь сломя голову на Висто, но у меня не было времени на размышления.

Однако не стоило беспокоиться. Дверь лаборатории была закрыта, и в помещении никого не было, кроме Эсмеральды, задумчиво восседавшей на полке для мензурок, где я ее и оставила.

Я проверила многочисленные ловушки, которые всегда оставляю для неосторожных нарушителей: волоски на шкафах, смятые клочки бумаги, там и сям рассованные по ящикам (исходя из предположения, что ни один воришка не сможет удержаться и не расправить их) и, за каждой из внутренних дверей, наперсток, до краев наполненных раствором слаборастворимого ферроцианида железа, или желтой кровяной соли, который, если его пролить, не отмоют и семь горничных с семью швабрами за полгода.

Однако моя спальня тоже оказалась нетронута, и я неохотно прибавила Лене пару очков за честность.

Теперь, наконец, подготовив сцену, я могла приступить к следующему и самому сложному акту: взяться за Фели.

Я не забыла свой план по воскрешению Харриет. О нет, отнюдь! Я задвинула эту идею подальше, просто чтобы не вопить от радости.

Одной мысли о том, как будет ликовать отец, было достаточно для восторга.

Когда я пересекала вестибюль, из гостиной в западном крыле донеслись звуки «Адажио кантабиле» из «Патетической сонаты» Бетховена. Каждая нота на миг повисала в воздухе, будто ледяная, хрустальная капля воды, капающая с тающей сосульки. Однажды в присутствии Фели я назвала эту сонату «Патетической старушкой», и сестрица чуть не прибила меня метрономом.

Именно эта часть Бетховена, по моему мнению, – самое печальное музыкальное произведение, написанное с начала времен, и я знала, что Фели играет ее, потому что она опустошена. Она предназначалась только для ушей Харриет – или ее души, или того, что осталось от нее в этом доме.

Просто слушая ее из вестибюля, я ощутила, что у меня глаза на мокром месте.

– Фели, – сказала я у дверей в гостиную, – это прекрасно.

Фели проигнорировала меня и продолжила играть, уставив взор куда-то в иную вселенную.

– Это «Патетическая соната», да? – спросила я, изо всех сил пытаясь произнести название с французским прононсом, будто я родилась на левом берегу Сены и меня крестили в Нотр-Дам.

Иногда мне удаются такие вещи.

Фели захлопнула крышку, и рояль застонал всеми ранеными струнами, и его эхо удивительно долго еще звучало в комнате.

– Ты просто не можешь удержаться, верно? – крикнула она, замахав руками в воздухе, как будто продолжала играть. – Ты каждый раз это делаешь!

– Что? – Обычно я не возражаю, если меня прищучили, когда я виновата, но ненавижу безосновательные упреки.

– Ты прекрасно знаешь, – рявкнула Фели. – И не надо мне тут строить дурочку. Закрой свой рот.

Я понятия не имела, о чем она.

– Ты просто не в духе, – заявила я. – Мы договорились, что я могу говорить тебе, когда ты раздражаешься, и что ты не откусишь мне за это голову. Ну так вот, ты не в духе.

– Я в духе! – завопила она.

– Если ты не раздражена, – сказала я, – тогда твои мозги, по всей видимости, пожрали глисты.

Глисты были одним из моих последних увлечений. Я сразу же осознала их криминальные возможности, когда Даффи однажды принесла их к завтраку. В смысле, ее не стошнило ими, конечно же, но она упомянула, что читала о них в каком-то романе, где их разводил сумасшедший ученый, движимый низкими побуждениями, – напомнивший мне меня.

Я сразу же ухватилась за эту возможность: колония глистов, выращенных в стеклянной емкости в лаборатории, где у них есть возможность ползать по почве, пропитанной цианистым калием. Губителен ли цианистый калий для глистов? Выживут ли они и смогут распространять смертельный яд в мозгах своих жертв с помощью усиков, которые, как сказала Даффи, именуются setae и которые у них вместо ног?

Фели набирала пар для взрыва, когда я остановила ее на полпути.

– На самом деле я пришла извиниться, – заявила я.

– За что?

– За невнимательность. Я знаю, как тебе трудно сейчас. Я беспокоюсь о тебе, Фели, правда.

– О, офонареть! – сказала она.

В определенных обстоятельствах Фели на удивление хорошо выбирает слова.

– Что ж, я правда беспокоюсь. Я знаю, ты недосыпаешь. Посмотри на себя в зеркало.

Если есть на свете одна вещь, которую не нужно говорить Фели, так это «посмотри в зеркало». Зеркала в Букшоу – все до единого – чешутся и шелушатся от того, что Фели постоянно изучает свое отражение: глаза, волосы, язык, кожу…

Каждая по́ра ее физиономии каталогизирована с такой же тщательностью, с какой астроном фиксирует кратеры на Луне.

Да! Сработало! Фели исподтишка изогнула шею и попыталась бросить взгляд украдкой в зеркало над камином. Она попалась в мою хитроумную ловушку.

– Ты бледна, – продолжала я. – Ты так выглядишь с тех пор… – я удержала в себе конец предложения и немножко пожевала нижнюю губу. – Ты всегда так много отдаешь другим, Фели. Ты никогда не думаешь о себе.

Я видела, что полностью завладела ее вниманием.

– Например, мисс Лавиния и мисс Аурелия. – Я продолжала и продолжала. – Я бы могла проводить их наверх, чтобы они отдали дань уважения. Тебе не стоило заниматься этим самой, у тебя много дел. Тебе следовало бы отдохнуть, в конце концов!

Я удивила не только Фели, но и саму себя.

– Ты правда так думаешь? – спросила она, с отсутствующим видом подплывая к каминному зеркалу.

– Да. Я правда так думаю. И также думаю, что тебе стоит уступить мне свое ночное бдение над Харриет и немного поспать. Ты же не хочешь на похоронах выглядеть изможденной, не так ли?

Эта игра на тщеславии Фели была не очень честной, но все средства хороши в любви, на войне и для манипулирования упрямой сестрицей.

Заметив, что она захвачена врасплох, я решила умолкнуть и посмотреть, что будет дальше. Как я уже говорила, по опыту знаю, что когда надо стимулировать застрявший разговор продолжительное молчание имеет тот же пробивной эффект, что и вантуз для засорившегося слива.

И это сработало. Я так и знала.

Спустя некоторое время Фели отплыла к шкафу и достала оттуда ноты.

– Посмотри, что я нашла в Чайковском, – сказала она, протягивая мне листки.

Я знала, что Фели никогда не играет Чайковского, если может этого избежать.

«Слишком много секвенций», – как-то сказала она Флосси Фостер, и та понимающе кивнула.

Фели протянула мне довольно потрепанные ноты.

Я взяла их и прочитала название:

– «Горести и радости», оперетта Ноэля Кауарда в трех актах.

Фели перелистнула несколько хрупких страниц.