Оливер Пётч - Дочь палача и черный монах

– Deus lo vult , – прошептал он, опустился на колени и начал молиться.

Куизль поморщился от неприятного запаха, который разогнал видения и водворил его разум в границы обычного восприятия. Пахло плесенью, пылью и землей… и чем-то гнилостным и влажным. Как в подвале, подумал он.

Где я? И что произошло?

На него волной накатили воспоминания, а с ними пришли ярость и боль. Он проглядел третьего! Тот, видимо, спустился в крипту следом за ним. Незнакомец, источавший запах фиалок, едва не задушил его кожаным шнуром. Куизль знал, что задушенный терял сознание меньше чем за минуту, а смерть наступала немного позже. Эти подробности он знал, потому что и сам казнил таким способом не одного человека. Приговоренные к сожжению платили ему, чтобы он таким образом избавил их от мучительной смерти на костре. За густым дымом люди не видели, что человек, объятый пламенем, был уже мертв.

Куизль вспомнил о кинжале, который парализовал его в крипте за пару минут. Необычный яд, палач такого еще не знал. Растения или ягоды росли, скорее всего, где-нибудь на другом конце света. Он осторожно пошевелил пальцами – те двигались. Хороший знак. Стало быть, действие яда, или чего там еще, прекратилось. Только теперь Якоб открыл глаза.

И ничего не увидел.

Палач моргнул несколько раз. Неужели ослеп? Может, те люди завязали ему глаза? Или же в подвале действительно было настолько темно? Он стал поднимать руку, чтобы ощупать лицо.

Не получилось.

Рука только дернулась и тут же натолкнулась на что-то твердое и холодное. Палач попробовал другой рукой – то же самое. Он попытался подняться, но врезался лбом в каменную плиту. Куизля бросило в жар, во рту пересохло. Он принялся метаться из стороны в сторону – всюду один лишь холодный камень. Сердце начало бешено колотиться. С огромным трудом палач смог успокоить дыхание.

Похоронили меня заживо. В саркофаге…

Куизль начал считать удары сердца и попытался дышать равномерно, пока наконец не почувствовал, что промежутки между ударами стали увеличиваться и сердце забилось в обычном ритме. Лишь после этого он принялся кричать:

– Эй! Слышит меня кто-нибудь? Я здесь!

Впечатление было такое, что плита над ним поглотила его голос без остатка. Даже если бы кто-нибудь стоял возле самого гроба, толщина камня не позволяла ни до кого докричаться. Придется спасаться самому.

Возможно, у него получилось бы сдвинуть плиту, упершись в нее руками. Но внутри было настолько тесно, что подтянуть руки к груди не представлялось возможным. Если только плиту сначала немного приподнять…

Палач сделал глубокий вдох, а затем подался всем корпусом вверх, так что широкий лоб его прижался к плите.

Чувство было такое, словно он головой пытался проломить стену дома. На висках выступили вены, к голове прилила кровь, но плита держалась, словно вмурованная. Он все давил, слыша хруст собственных костей; мускулы стали тверже камня.

Наконец послышался тихий скрежет.

В открывшуюся щель пробился луч света – не в том, конечно, понимании: просто тьма была не такой непроглядной, как внутри гроба. Куизль продолжал налегать на камень. Он понимал, что если сдастся сейчас, то силы, чтобы снова поднять плиту, вернутся к нему не скоро. Возможно, уже никогда. Поясница онемела от напряжения. Наконец плита отошла настолько, что палач смог подтянуть руки к груди. Он согнул их в локтях и уперся ладонями в камень.

И с оглушительным ревом сдвинул трехсоткилограммовую плиту в сторону.

Плита качнулась, словно поднос в руках слуги, а затем съехала влево и с оглушительным грохотом разбилась о каменный пол. Словно восставший из мертвых, палач поднялся в гробу. Все его тело покрывали каменная крошка и костяная пыль. По всей комнатке были разбросаны кости и обрывки материи. В углу валялась табличка с надписью.

Куизль вылез из саркофага и потянулся к табличке. Только теперь он заметил, что в левой руке по-прежнему держал черный обрывок от рясы, который успел оторвать, прежде чем потерял подвижность. Он поднес его к носу и понюхал. Фиалка, корица и что-то еще, чего палач разобрать не смог.

Этот запах он теперь никогда не забудет.

Сжимая в руках табличку и кусок ткани, Якоб стал подниматься на свободу. Они узнают еще, какую допустили ошибку, связавшись с палачом.

Магдалена провела ужасную ночь. Вчера вечером она битый час прождала перед церковью, но отец так и не появился. Наконец из разбитого окна вылезли трое незнакомцев в черных одеждах и скрылись в темноте. Потом где-то вдалеке заржали кони и послышался топот копыт.

Куда подевался отец?

В конце концов девушка поспешила к пасторскому дому и разбудила Магду и тощего пономаря. Вместе они открыли двери в церковь, при этом Магда без конца крестилась и возносила к небу молитвы. Если внутри и вправду еще кто-нибудь шастает, оба, скорее всего, помрут от страха, подумала Магдалена. Однако в церкви было пусто. Плита над криптой лежала в стороне, но когда под мольбы и стенания экономки Магдалена спустилась в крипту, она ничего там не нашла. В обеих частях подземелья, по всей видимости, шла борьба, всюду на полу валялся разбитый хлам. Саркофаг в дальней комнате, похоже, осматривал кто-то еще. По всей комнате в беспорядке валялись кости и обрывки ткани. Но гроб, закрытый плитой, стоял в том же виде, каким его оставили в последний раз отец с Симоном. Пока Магдалена осматривала гробницу, ею на краткий миг овладело дурное предчувствие, которое она объяснить не смогла. Ей вдруг показалось, что она чувствует присутствие отца. Но он пропал.

Преисполнившись беспокойства, она провела ночь в пасторском доме и на следующее утро, едва рассвело, пустилась домой. Мать уже стояла у порога, глаза ее покраснели от слез.

– Где ты была? – спросила она. – И где отец?

В первые мгновения Магдалена пыталась придумать какую-нибудь небылицу: ей пришлось целую ночь провозиться с больными в Альтенштадте, а отцу надо проспаться у Штрассера. Но потом вдруг не сдержалась.

– Я… я не знаю, – только и сумела выдавить девушка сквозь слезы и с плачем бросилась в материнские объятия.

В доме за столом Анна Мария выслушала наконец всю правду о безвестной судьбе своего мужа.

– Сколько раз я говорила отцу, чтобы не лез в чужие дела! – разругалась она. – У нас что, своих хлопот мало? Сует свой нос по книгам да чужим задницам, а теперь еще и собственную дочь опасности подвергает! Чтоб его черти забрали!

То был излюбленный способ Анны Марии побороть беспокойство за своего мужа. Чем яростнее она ругалась, тем быстрее угасал ее страх. Под конец она зачастую даже желала своему супругу издохнуть поскорее, хотя на самом деле любила его. Сама Анна Мария родом была из семьи палача в Кемптене. Смерть и страх она привыкла считать чем-то вполне обыденным, однако беспокойство за собственную семью от этого не уменьшалось. А с другой стороны, она даже представить себе не могла, чтобы ее Якоба умудрились прикончить и закопать трое вшивых убийц. Только не Куизля, палача Шонгау! Не этого проклятого, твердолобого и хитрющего негодяя!