Курт Ауст - Второй после Бога

Герберт по-прежнему молчал. Но я не ошибся! Это мы все видели по его пухлым ладоням, которые он без конца потирал, словно они у него замерзли. Ему и не требовалось ничего говорить.

На ямской станции за церковью Святой Марии помощник судьи конфисковал карету и упряжку из четырех сильных коней и поспешил обратно в ратушу. Томас спросил, не брали ли здесь сегодня лошадей и карету какие-нибудь неместные люди, и узнал, что некий благородный господин и его друг-иностранец взяли по лошади, хорошо заплатили за них и сказали, что едут в Осгордстранд.

– Хорошо заплатили? – Я был удивлен. Разве у юнкера не было разрешения на бесплатные перевозки?

– Осгордстранд? – Томас тоже был поражен.

Да, благородный господин сказал это иностранцу по-немецки, подтвердил станционный смотритель, который считал, что сносно знает этот язык, а также английский и голландский, не зря же он в молодости был штурманом. Пока не угодил под якорную цепь, сказал он и показал нам свою деревянную ногу. Стражник принес от парусника Лассена наш багаж и погрузил его в карету. Другой стражник по приказу Томаса посадил в карету Герберта и фрёкен Сару. Явился помощник судьи с пистолетом за поясом и последним вскочил в карету, кучер крикнул: “Пошел!”, взмахнул кнутом, и мы помчались по городу. Обнаружив в карете фрёкен Сару, помощник судьи хотел вернуть ее в подвал ратуши. Но мы с Томасом, оба, схватились за кошельки, чтобы оплатить ее штраф, помощник судьи получил от каждого из нас по далеру и обещал позже выдать нам расписки.

Карета миновала Мёллебаккен и выехала из города. Крыши домов скрылись у нас за спиной. Как и силуэт Дворцовой горы. В глубине души я надеялся, что видел Тёнсберг в последний раз. Руки этого города тянулись к моей шее и чуть не сжались на ней. Я больше не доверял ему.

Томас открыл окошко и крикнул кучеру, чтобы он ехал так быстро, как позволяет лошадиная сбруя, – теперь дело касалось жизни нунция дей Конти.

“Да, теперь речь идет о жизни и смерти, – подумал я. – Если это касалось жизни дей Конти, значит, касалось и отношений между нашим королевством и папским городом. А раз это было такое важное дело, значит, оно напрямую касалось и королевского расположения. А если это касалось королевского расположения…”

Короче говоря, это уже имело непосредственное отношение к нашим шеям.

Мне не хватает читателя.

Не хватает человека, который не может дождаться, чтобы прочитать то, что я написал за день, как читал князь, когда я писал свою первую книгу. Или такого, который бы делал вид, будто ему это нисколько не интересно, но все-таки он читает и задает странные, незначительные вопросы вроде: “Сколько лет было этому нунцию дей Конти?”, как спрашивал Хоффманн в Виборге, когда читал мою вторую рукопись.

Я мог бы ответить, что Микеланджело дей Конти, по моим подсчетам, было лет пятьдесят и что он в конце жизни значительно поднялся по иерархической лестнице Католической Церкви. Я мог бы рассказать, что нунций умер в 1724 году после продолжительной болезни, о чем я узнал, когда жил в Германии у князя Вильгельма и княгини Беатрисе, где начал свою деятельность домашнего учителя юного княжеского сына Реджинальда. Я мог бы рассказать ему все это и еще многое другое.

Но теперь у меня нет читателя. Никто не ждет с интересом продолжения моей рукописи. Никто не задает вопросов.

Только старая норна Скульд заходит иногда ко мне и заглядывает через мое плечо, следя покрасневшими глазами за скрипучим бегом моего пера по бумаге. Она ничего не говорит, не подает мне знака, что хочет о чем-то меня спросить. Она как будто ждет, как будто пришла только для того, чтобы посмотреть, насколько я продвинулся в своем рассказе и много ли мне еще осталось.

Мне кажется, я знаю, чего она ждет.

Потом она неожиданно исчезает, я трясу своей глупой старой головой и думаю, что пора ложиться спать. Как бы там ни было, а человеку необходимы сновидения, которые посещают его, когда он спит.

Мой верный слуга, Барк, видит, что я пишу каждый день, но не задает мне никаких вопросов. Слуга не должен задавать вопросов хозяину. Я вижу, что ему любопытно, и я уже рассказал ему немного о своем прошлом, о том, что возвращаюсь в Норвегию, на свою родину, рассказал, о чем я пишу. Но я не хочу смущать его просьбой прочитать мою рукопись, вряд ли он так хорошо умеет читать, чтобы с этим справиться.

И все-таки я пишу дальше. Должен. Такое у меня чувство. Оно похоже на принуждение. Каждый день я просиживаю по многу часов, подгоняю себя, хотя у меня начинает болеть спина и трясется рука. Я не позволяю себе передышек, как позволял летом с Хоффманном.

Мне не хватает Хоффманна. Не хватает князя Реджинальда.

Мне не хватает читателя.

Почему я не вспомнил об этом раньше? Не подумал о том, что у юнкера нет лысины, нет “луны”? Может, тогда жизнь торговца Туфта была бы спасена. Я сидел в карете, и меня мучило раскаяние, а мимо нас летели поля и леса. Томас и помощник судьи серьезно допросили Герберта, но, похоже, бедный малый почти ничего не знал. Он служил лакеем у одной придворной дамы, когда ему вдруг приказали отправиться в поездку с юнкером Стигом. Слуга юнкера тогда был серьезно болен, так объяснили Герберту.

Фрёкен Сара сидела в углу кареты напротив меня, она что-то сжимала в руках и с мрачным видом смотрела в окно. Я думал, что вообще-то у нас не было серьезных причин увозить ее из Тёнсберга. Хотя и там ей теперь уже нечего было делать, поскольку у нее больше не было ни денег, ни товара.

Она заметила, что я смотрю на нее, и протянула мне то, что держала в руках.

– Я захватила ваш парик, господин Петтер, – сказала она.

– Спасибо. – Я улыбнулся и взял эту кошку, которую переехала телега.

– Его надо почистить, и он будет как новый, – утешила она меня просто из вежливости. В лучшем случае этот парик мог бы получить вторую жизнь дома, у фру Ингеборг, в качестве тряпки для стирания пыли.

– Где в Осгордстранде они могут находиться? – вдруг спросил Томас.

– На постоялом дворе, – предположил я. – Юнкер плохо знает эти места, вряд ли он придумает что-нибудь другое.

Действительно, у постоялого двора была привязана лошадь, но одна, а не две. Значит, они проехали дальше. Но все-таки я забежал к старой Сигне, которая у очага мешала в котле какое-то варево и до смерти испугалась, увидев меня.

– У вас были сегодня два незнакомца – благородный господин и иностранный торговец? – крикнул я с порога и шагнул к ней. Она испуганно схватилась за сердце и выудила из котла упавший туда половник; чертыхнувшись, Сигне сказала, что чуть не сварила кашу из своего лучшего половника только потому, что у меня не хватает ума вести себя, как подобает людям. Я извинился и вытер для нее ручку половника.