Элизабет Джордж - Всего одно злое дело

– Ну что вам еще не понятно? – перебила Барбара. – Девочку похитили в публичном месте. Она, может быть, уже мертва.

– Может быть. И если это так…

– Да вы только послушайте, что вы такое говорите! – взвизгнула Барбара. – Мы говорим о ребенке. О ребенке, которого я знаю… А вы заявляете «может быть, и мертва» так, как будто вы говорите о пироге, который может подгореть в духовке. Или о сыре, который может протухнуть. Или о молоке, которое может скиснуть.

Изабелла вскочила на ноги.

– Извольте взять себя в руки, – сказала она. – Вы слишком близко принимаете это к сердцу. Даже если посольство позвонит и попросит о нашей поддержке, вы будете последней в списке возможных кандидатов. Вы совершенно не объективны, а если вы не понимаете, что объективность – это самое важное условие расследования преступления, то мне очень жаль. Думаю, что в этом случае вам надо еще раз прослушать курс того учебного заведения, в котором вы изволили учиться.

– А что, если нечто подобное случится с одним из ваших мальчиков? – спросила Барбара. – Насколько в этом случае хватит вашей объективности?

– Вы сошли с ума, – этим завершилась их беседа, и Барбаре посоветовали вернуться к работе.

Хейверс в бешенстве вылетела из офиса Ардери. В какой-то момент она даже не могла сообразить, к какой работе ей надо вернуться. Бросилась к своему столу, где экран компьютера пытался освежить ее память, но не могла ни о чем думать и не могла ничем заниматься до тех пор, пока не окажется в Италии.

У старшего инспектора Сальваторе Ло Бьянко был вечерний ритуал, которому он следовал всякий раз, когда ему удавалось остаться после обеда дома.

С чашечкой coffee correto [42]в руке он забирался на верх башни, в которой жил со своей мамочкой, и там, на абсолютно плоской крыше, мог выпить свой кофе в покое, наблюдая за закатом солнца. Он любил закаты и то, как лучи заходящего солнца ласкали древние здания его города. Но больше всего он любил время, проведенное вдали от мамочки. Будучи 76 лет от роду и имея плохо действующий тазобедренный сустав, она уже не могла взбираться на самый верх Торре Ло Бьянко, башни, которая была домом для многих поколений их предков. Последние два пролета были очень крутыми и сделанными из металла. Стоило ей оступиться на них, и ей пришел бы конец. Сальваторе не хотел подвергать мамочку опасности, хотя и ненавидел жить с ней – почти так же сильно, как она обожала жить с ним после того, как он вернулся в дом.

То, что он вернулся, значило, что она была права, а мамочка Сальваторе больше всего на свете любила, когда она оказывалась права. Она носила черное с того момента, как он привел в дом эту шведскую девку, которую встретил на Piazza Grande [43]восемнадцать лет назад. Она была в черном даже на их свадьбе, словно пытаясь телеграфировать им свое неудовольствие. Сейчас же мамочка украшала свою одежду розами, которые она постоянно нежно гладила. Это началось в тот день, когда он сказал ей, что разводится с Биргит. Пусть думает, что его мамочка постоянно молится, чтобы та одумалась и попросила своего мужа вернуться в их дом в Борго Джанотти, как раз за городской стеной. Правда же заключалась в том, что она выполняла свой обет, данный Святой Деве Марии: положи конец этому богопротивному браку моего сына с quella puttana straniera [44], и до конца жизни я буду ежедневно благодарить тебя розой. Или пятью розами. Или шестью. Сальваторе не знал точно, сколько роз было обещано, но полагал, что очень много. Он не раз хотел напомнить ей, что католическая церковь не признает разводы, но часть его – та часть, которая отвечала за хорошего сына, – не хотела разрушать ее счастья.

Сальваторе прошел со своей чашечкой кофе к небольшому огородику, разбитому на крыше, и внимательно осмотрел томаты. На них уже появилась завязь – будет приятно наблюдать, как они наливаются соком здесь, так высоко над городом. Он бросил взгляд в направлении Борго Джианотти. Сейчас его мучило несколько вещей, и одной из них была мысль о Биргит.

Его мамочка была, конечно, права – женитьба на Биргит была абсолютной ошибкой, с какой стороны ни посмотри. Говорят, что противоположности притягиваются. Их противоположности больше напоминали магниты, положительные и отрицательные полюса которых отталкивались. Он должен был давно догадаться об этом. Наверное, в тот момент, когда впервые привел Биргит знакомиться со своей мамочкой и увидел ее реакцию на глубокую привязанность к нему его матери, которая в тот день перестирала, накрахмалила и выгладила все его пятнадцать сорочек. Реакция Биргит была нечто вроде «ну что же, Сальваторе, у тебя есть член, и что из этого?» – и она начисто отказалась понять всю важность наличия в итальянской семье «мальчика-мужчины». Она не понимала, что продолжение рода превыше всего. Сначала его развлекало это непонимание Биргит одной из основополагающих ценностей его культуры. Он подумал, что со временем разница в итальянском и шведском взгляде на жизнь сотрется. В этом была его ошибка. На счастье, она не уехала в Стокгольм с их двумя детьми, после того как они разошлись, и за это Сальваторе был ей благодарен.

Второй мыслью, которая не давала ему покоя, была мысль о пропавшей девочке. О пропавшей английской девочке. Плохо, что она иностранка. Еще хуже, что она британка. Везде торчали уши Перуджи и Португалии [45]. Сальваторе знал, что ни одна живая душа не упрекнет его за желание того, чтобы ситуация в Лукке развивалась по тому же сценарию. Репортеры местных таблоидов, сующие везде свой нос, репортеры иностранных таблоидов, занимающиеся тем же, телевизионные камеры на лужайке перед questura [46], истеричные родители, официальные запросы, звонки из посольства, чудеса «спихотехники», демонстрируемые разными департаментами полиции… До этого еще не дошло, но Сальваторе понимал, что это вполне может случиться.

Он был очень обеспокоен. С момента исчезновения прошло уже три дня, а все, что у них было, это показания полупьяного аккордеониста, который играет в базарные дни возле Порта Сан Джакопо, и хорошо известного наркомана, который в тот день стоял на коленях на пути у посетителей mercato с надписью на груди Ho fame [47]– почему-то он надеялся, что эта декларация сможет ввести в заблуждение прохожих. В любом случае любой справедливо решил бы, что все собранные деньги он потратит на приобретение той гадости, которую обычно употреблял.

От аккордеониста Сальваторе узнал, что девочка, о которой шла речь, приходила послушать его каждую субботу. La Bella Piccola [48], как он назвал ее, всегда давала ему два евро. Но в тот день дала семь. То есть сначала дала ему монету, а потом протянула пятиевровую бумажку. Музыканту показалось, что эту банкноту дал ей кто-то, кто стоял рядом. У аккордеониста спросили, кто бы это мог быть. Но он не смог ответить – просто не знал. В толпе, объяснил он, трудно кого-то выделить. Вместе со своим танцующим пуделем он улыбался и пел, стараясь доставить всем прохожим как можно больше удовольствия. Но выделял мужчина только тех, кто что-то ему подавали. Именно поэтому он знал La Bella Piccola . В лицо, но не по имени. Потому что девочка всегда подавала ему деньги. Последнее аккордеонист произнес с таким видом, как будто хорошо знал, что Сальваторе Ло Бьянко скорее даст отрезать себе палец, чем подаст уличному музыканту.