Жорж Сименон - Записки Мегрэ. Первое дело Мегрэ. Петерс Латыш (сборник)

Сегодня я знаю, о чем он думал. Он убедил себя, что общество человека, каким он стал, замкнувшегося в себе и живущего лишь собственными мыслями и воспоминаниями, вредно для подростка, у которого вся жизнь впереди.

Я уехал с тетей, а сзади в двуколке, везущей нас на вокзал, подпрыгивал огромный чемодан.

Мой отец не плакал. Я тоже.

Вот, пожалуй, и все, что я помню об отце. Все те годы, что я жил в Нанте, я был прежде всего племянником булочника и его жены и почти привык к добродушному мужчине, чью волосатую грудь видел почти каждый день в алых отблесках печи.

Все каникулы я проводил у отца. Не осмелюсь сказать, что мы стали чужими. Но у меня появилась собственная личная жизнь, собственные устремления, собственные проблемы.

Отец остался человеком, которого я безмерно уважал и любил, но которого я больше не пытался понять. Это продолжалось долгие годы. А быть может, так было всегда? Я склонен думать именно так.

Когда во мне проснулось любопытство, оказалось, что вопросы, которые я так хотел задать, задавать уже поздно, и я упрекал себя за то, что так и не сделал этого, пока отец был еще тут, на земле, и мог на них ответить.

Отец умер от плеврита в сорок четыре года.

В ту пору я был совсем юнцом и только начинал заниматься медициной. Во время моих последних визитов в поместье я не раз поражался нездоровому румянцу, окрасившему скулы отца, а также лихорадочному блеску его глаз, особенно усиливающемуся к вечеру.

– У нас в семье кто-нибудь болел туберкулезом? – спросил я однажды у тети.

Она ответила с горячностью, будто бы я затронул некую постыдную тему:

– Никогда в жизни! В нашей семье все крепкие, как дубы! Разве ты не помнишь своего деда?

Как раз его-то я и помнил, особенно странный сухой кашель, который дедушка объяснял пристрастием к табаку. А также припомнил, еще глядя на лицо отца, что и скулы деда были словно опалены внутренним огнем.

Точно такой же румянец покрывал и щеки моей тетки.

– Это все потому, что я вечно кручусь в жаркой пекарне! – отмахнулась она.

Тем не менее десятью годами позже тетя скончалась от той же болезни, что и ее брат.

Что касается меня, то, вернувшись в Нант, чтобы забрать личные вещи, перед тем как начать новую жизнь, я долго колебался, однако все-таки отправился домой к одному из моих преподавателей и попросил его обследовать меня.

– Никакой угрозы со стороны легких! – успокоил меня врач.

Два дня спустя я сел в поезд, отправляющийся в Париж.

Моя жена не станет мне пенять, если я вновь вернусь к Сименону и к тому образу, что он создал, наблюдая за мной, так как хочу обсудить некую деталь, которую романист ввел в одной из своих последних книг и которая особенно задела меня.

Да, эта деталь вывела меня из себя – и сейчас я говорю не о ничего не значащих предметах гардероба или других пустяках, о которых я вспоминал скорее со смехом.

Я не был бы сыном своего отца, если бы не принимал близко к сердцу любые нюансы, касающиеся моей профессии и карьеры, а речь идет именно о них.

У меня возникло ощущение, причем ощущение весьма неприятное, что Сименон, объясняя, почему я пошел служить в полицию, словно пытается оправдать меня в глазах публики. И я уверен, что многие читатели считают, будто Мегрэ согласился на эту работу за неимением лучшего.

Действительно, сначала я начал изучать медицину, и нет никаких сомнений, что выбрал эту профессию по доброй воле, меня не подталкивали к принятию подобного решения, как это часто случается, честолюбивые родители.

Прошли годы, и я даже не вспоминал о моем юношеском увлечении, тем более не задавался вопросом, почему я оставил это занятие, как вдруг несколько фраз, повествующих о призвании комиссара Мегрэ, заставили меня задуматься над этой проблемой.

Я не рассказывал об этом ни единому человеку, даже жене. И сегодня мне необходимо преодолеть ложный стыд, чтобы во всем разобраться или хотя бы попытаться это сделать.

Итак, в одной из книг Сименон упоминает о «починщике судеб». Но вовсе не он изобрел столь странное словосочетание, это я обронил его совершенно случайно во время одной из наших бесед.

И вот теперь я спрашиваю себя, а не началось ли все с Гаделля, трагедия которого, как я убедился впоследствии, поразила меня много больше, чем я полагал.

Именно потому, что он был врачом, именно потому, что потерпел поражение, профессия врача обрела в моих глазах небывалую значимость, я наделил медиков могуществом духовенства.

Долгие годы, не отдавая себе отчета, я старался понять драму этого человека, который не смог смириться со своей судьбой.

Я вспоминал, как относился к доктору мой отец, и задавался вопросом, понял ли он то же, что понял я. Быть может, именно поэтому отец во что бы то ни стало хотел подарить ему еще один шанс.

Потихоньку от Гаделля я перешел к другим людям, с которыми был знаком, к людям простым, ведущим незамысловатую жизнь, но которые, однако, были вынуждены день ото дня противостоять судьбе.

Не стоит забывать, что перед вами рассуждения не зрелого мужчины; я лишь пытаюсь передать ход мыслей сначала мальчишки, а затем – подростка.

Смерть моей матери казалась мне настолько глупой, настолько бесполезной трагедией!

И все иные трагедии, с которыми я сталкивался, все неудачи доводили меня до отчаяния, но отчаяния яростного, бешеного.

Неужели никто не может помочь? Неужели следует смириться, что на свете не существует человека более умного или более знающего, чем все остальные, – и такой человек представлялся мне семейный врачом, эдаким Гаделлем, но не потерпевшим поражение, – способного тихо и твердо сказать: «Вы сбились с пути. Подобные действия приведут вас к неизбежной катастрофе. Ваше место здесь, а не там».

Я полагаю, дело именно в этом: в моей душе родилось смутное чувство, что слишком много людей находится не на своих местах, что они стараются играть роли, написанные явно не для них, и потому бедняги заранее обречены на провал.

Только не думайте, что я намеревался в один прекрасный день стать кем-то вроде Бога Отца.

Сначала пытаясь понять Гаделля, затем стремясь объяснить поведение моего отца, я продолжал оглядываться вокруг и задаваться все теми же вопросами.

Вот пример, который вызовет у вас улыбку. В каком-то году нас в классе оказалось целых пятьдесят восемь человек, пятьдесят восемь учеников, принадлежащих к различным социальным кругам, наделенных различными качествами, устремлениями, недостатками. И вот я развлекался тем, что набрасывал, если можно так выразиться, идеальную судьбу для всех моих одноклассников, в уме называя их «адвокат», «финансовый инспектор»…

В конечном счете я дошел до того, что начал придумывать, чем закончится жизнь этих людей и как они умрут.