Элиф Батуман - Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

Этот тост показался мне одновременно экстравагантным и наводящим тоску. Я приговорила почти целый бокал вина и ощутила в мозгах такую легкость, что едва не рассказала восемнадцатилетней дочери Фрейдина Анне неприличный анекдот. Анна в то время собиралась поступать в колледж и расспрашивала меня о консультациях для абитуриентов в Гарварде. Я поведала ей о своем консультанте, англичанке средних лет, которая проводила встречи с подопечными в пабе (однажды мне пришлось пропустить встречу, поскольку на входе проверяли возраст) и работала в офисе телекоммуникационной компании.

– Телекоммуникационной?

– Да. Я иногда встречала ее там, когда платила за телефон.

– А кроме телекоммуникаций у нее была какая-нибудь связь с Гарвардом? Она там училась?

– Да, в семидесятые она закончила магистратуру по древнескандинавской литературе.

Анна смотрела на меня в изумлении:

– Древнескандинавская литература? Зачем нужна степень магистра по древнескандинавской литературе?

– Думаю, она помогает с телекоммуникациями, – ответила я.

– Древнескандинавская литература, – повторила Анна. – Хм. Что ж, это, наверное, плодородная область исследований. Ведь это же скандинавы придумали Тора, бога грозы?

– О! Я знаю анекдот про Тора! – В анекдоте содержится смешной обмен репликами между Тором и крестьянской дочкой. «I am Thor» [ «Я Тор»], – говорит Тор [после проведенной вместе ночи], а девушка отвечает: «I'm thor, too» [ «У меня тоже там все болит» в шепелявом произношении]. – В общем, спускается Тор на землю, – начала было я, когда вдруг заметила, что Джозеф Франк – почетный стэнфордский профессор, известный своей авторитетной пятитомной биографией Достоевского, – прервал оживленную дискуссию о Людовике XIII, которую они вели с профессором из Беркли. Оба, не мигая, уставились на меня через стол. – Знаешь, – сказала я Анне, – я подумала, что анекдот несколько непристоен. Расскажу в другой раз.

К тому моменту на меня смотрел уже весь стол. Франк наклонился через подлокотник своей коляски к жене Фрейдина, профессору из Беркли, которая тоже сидела в коляске.

– Кто это? – громко спросил он.

– Это Элиф, аспирантка, которая очень помогла Грише, – ответила она.

– Ага. – Джозеф Франк кивнул и сосредоточился на спагетти.

Все эти события плохо отразились на моем здоровье, поэтому я проспала все утро, пропустив заседание по биографии, которое начиналось в 9 утра. До конференц-центра я добралась, только когда все уже расходились на обед, и тут же увидела Любу: моего роста, глаза огромные, грустные и серые, а на голове – невероятное количество кучеряшек.

– Элишка! – воскликнула она. – Только проснулась? Но не волнуйся, я все для тебя записала, если понадобится для романа. – Мы пошли обедать в студенческую часть, и Люба мне все рассказала о заседании.

Биографии Бабеля в то время писали три разных человека. Фрейдин – первый из них – представлял своего «Другого Бабеля». Вторая была американская журналистка, которая рассказывала, как она, исследуя жизнь Бабеля, в 1962 году ездила в Москву. Там она брала интервью у старого знакомого Бабеля, поверенного в делах Франции Жака де Бомарше (потомка автора «Фигаро»), и за ней все время следили люди из КГБ, которым Бомарше галантно приказал «Fichez le camp!» [ «Убирайтесь!»], но вопросов в КГБ ей избежать все равно не удалось. Третий автор, немец Вернер Платт, который преподавал историю в Ташкенте, прочел доклад под названием «Работа над биографией Исаака Бабеля: задача для сыщика», где говорилось в основном, как его выставляли из разных российских архивов и как ему в итоге ничего не удалось найти. Отталкиваясь от тезиса, что, мол, «хороший сыщик всегда повторно идет на место преступления», он совершил паломничества в старый одесский дом Бабеля, в московскую квартиру, на дачу в Переделкине, но лишь обнаружил, что ничего не уцелело. Не падая духом, Платт на автобусе отправился в Лемберг (Львов). В своем дневнике Бабель упоминает решение Буденного отказаться от атаки Лемберга: «Что это – безумие или невозможность взять город кавалерией?» После прогулки по городу Платт пришел к выводу, что Лемберг действительно красив, на что Бабель и намекал, называя отступление Буденного «безумием».

Его доклад встретили прохладно. Кто-то пробормотал: «Для некомпетентного исследователя все что угодно станет „задачей для сыщика“». Похоже, некоторые из документов, к которым Платт так и не смог добраться в архивах, были уже давным-давно опубликованы. «Вы можете купить это все в „Барнс и Нобл“», – сказал кто-то из аудитории.

Кроме того, Платт сделал еще ряд провокационных заявлений об утерянных рукописях, которые вызвали массовую дискуссию о местонахождении и содержании отсутствующих папок.

– Они пусты! – выкрикивал кто-то из русских. – Папки оказались пустыми!

Натали Бабель встала и взяла микрофон. «Это была лучшая часть», – сказала Люба, расправляя спину и читая свои записи голосом словно из далеких глубин, из склепа.

– Когда я была совсем девочкой, мне говорили, что мой папочка – писатель. – Пауза. – Позднее я слышала, как люди говорят, что Исаак Бабель – великий писатель. – Пауза. – Но для меня он был просто папочкой.

Долгая пауза.

– Я смущена.

Еще пауза.

– Я смущена.

Прошла минута, другая – в полной тишине. Наконец кто-то спросил, правда ли, что она до сих пор «скрывает некоторые неопубликованные письма».

Натали Бабель вздохнула.

– Позвольте мне рассказать историю о письмах. – История состояла в том, что к Натали попал сундучок писем отца. («Писем ее папочки», – пояснила Люба.) – Я знала, что должен прийти биограф, – продолжила она, – Но он меня раздражал. Поэтому я отдала письма тетке. Когда пришел биограф, я сказала, что у меня ничего нет.

– И где же письма теперь?

Натали не знала.

– Может, у меня под кроватью, не помню.

Заседание закончилось дурдомом.

После дневной сессии на тему «Бабель и мировая литература» я отправилась на велосипеде в свой жилой комплекс и там чуть не наехала на Фишкина, который курил в пижаме на улице. Я поздравила его с возвращением с Тахо и спросила, как ему конференция. Выяснилось, конференция ему никак. А к его связанным с Тахо неприятностям добавилось еще и то, что известный специалист по XX веку Борис Залевский показал ему на парковке средний палец.

– Ты шутишь? – спросила я.

– Н-н-нет! – ответил Фишкин, который в волнующие моменты начинал заикаться. – Это правда, клянусь!

Залевский привел меня в недоумение еще на сессии вопросов-ответов в конце дневного заседания. Один знаменитый профессор сравнительного литературоведения прочел показавшийся мне крайне неубедительным доклад, где пассаж из «Мадам Бовари» с мухами, умирающими на дне бокала с сидром, был сопоставлен с бабелевским описанием гибели эскадронного Трунова. (Сходство якобы заключалось в том, что и Флобер, и Бабель эстетизировали банальное.) Мой консультант Моника Гринлиф, модератор заседания, вернувшись к теме мух в сидре, сравнила их с дохлыми мухами в чернильнице Плюшкина из «Мертвых душ» и с мухами, пожирающими друг друга, в стихе капитана Лебядкина из «Бесов» Достоевского. Мне эта линия сравнения показалась куда более перспективной: тем более у Бабеля тоже есть строчка о том, как в тифлисской гостинице «в пузырьке, наполненном молочной жидкостью, умирали мухи». Прекрасный пассаж: «Каждая умирала по-своему». Мой консультант не успела даже дойти до сути своей мысли о мертвых мухах, как ее перебил Залевский: «Пример с Флобером уместен, а ваш – нет».