Элиф Батуман - Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

Тема космических пришельцев напомнила мне о плане Купера одновременно решить проблему перенаселенности западного побережья и «спутниковый» кризис с Советами путем вывоза калифорнийцев на Луну.

– Что? Как Николай Федоров? – тут же отреагировал Матей.

Я совсем забыла о Николае Федорове, известном русском философе, который главной задачей человечества на будущее считал отмену смерти, всемирное воскрешение всех мертвых и колонизацию внешнего космоса (чтобы воскресшим было где жить).

При жизни Федоров не опубликовал почти ничего. Он работал в московской библиотеке, куда приходили и престарелый Лев Толстой, и юный Константин Циолковский, который в 1903 году (когда умер Федоров) математически доказал возможность космического полета. Циолковский позднее стал «дедушкой советской космонавтики», а советская космонавтика для Купера была бельмом на глазу.

– То есть можно начертить путь, связывающий Федорова с Купером, – заключила я.

– Даже если нельзя, ты все равно его найдешь, – ответил Матей. – Ты напоминаешь мне одну хорватскую пословицу: «Снег – не чтобы покрыть гору, а чтобы зверь оставил след».

– И что это значит?

– Это пословица-загадка.

Затем мы беседовали о «проблеме личности», предмете тогдашних Матеевых интересов. Эта проблема, пояснил Матей, состоит в том, что личность человека раскрывается и определяется через поступок, то есть в каждом действии всегда присутствует личность целиком, но при этом личность не «исчерпывается» каждым отдельным поступком или даже их полной суммой. Например, в создании «Моего первого гуся» как поступке присутствует вся личность Бабеля (ведь мы же не можем сказать, что рассказ создавала только часть Бабеля, в то время как другая его часть оставалась не у дел), но тем не менее ни «Мой первый гусь», ни даже вся совокупность Бабелевых произведений не выражают всю полноту его личности.

– Можно сформулировать и по-другому, – сказал Матей. – Когда ты влюблена в человека, что именно ты в нем любишь?

– Не знаю, – ответила я.

– В том-то и дело, понимаешь? Ты любишь… личность.

Личность никогда не исчерпывается ее поступками, всегда остается что-то еще. Но в чем состоит эта драгоценная оставшаяся часть? И где ее искать?

Когда я размышляла над проблемой личности, мне пришел на ум один роман, который я всегда любила, но до конца не понимала: «Обломов» Ивана Гончарова, история о человеке, настолько неспособном к действию или к принятию решений, что всю первую часть романа он не покидает свой диван. В первой главе Обломов принимает разных посетителей, активно вовлеченных в ту или иную сферу деятельности. Он сетует на отсутствие «личности» в каждом из них. К нему стремительно вбегает светский юноша, говорит о балах, званых обедах, разных случаях и так же стремительно убегает, восклицая, что ему еще надо в десять мест. «В десять мест в один день, – дивится Обломов. – И это жизнь! Где же тут человек?» Он переворачивается на другой бок, довольный, что может оставаться у себя на диване, «сохраняя свое человеческое достоинство и свой покой».

Второй посетитель, бывший сослуживец-чиновник, рассказывает Обломову о недавнем повышении до должности главы департамента, о новых обязанностях и привилегиях. «Выйдет в люди, будет со временем ворочать делами и чинов нахватает, – размышляет Обломов. – У нас это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно: ума его, воли, чувства – зачем это?» Потягиваясь, Обломов гордится, что ему не нужно больше писать никаких отчетов и что здесь, на диване, «есть простор его чувствам, воображению».

Теперь я поняла, что проблема личности – это ключ к лени Обломова. Нежелание Обломова быть сведенным к совокупности действий столь велико, что он выбирает систематическое бездействие – дабы таким образом полнее раскрыть свою подлинную личность и наслаждаться ею в незамутненном виде.

Третий посетитель, критик, приходит к Обломову, пребывая в восторге от изобретения литературного реализма. «Все пружины тронуты; все ступени общественной лестницы перебраны, – разглагольствует он. – Все разряды падших женщин разобраны… француженки, немки, чухонки, и всё, всё… с поразительной, животрепещущей верностью!» Обломов не только отказывается читать реалистические книги, а чуть ли не начинает горячиться. «Где же человечность-то?.. Изображают они вора, падшую женщину, а человека-то забывают или не умеют изобразить… Человека, человека давайте мне!» – кричит он.

Размышляя о проблеме личности в контексте литературного реализма, я вспомнила фразу из дневника Бабеля, которую сначала приняла за шутку: «Что такое этот прожорливый и жалкий высокий юноша с мягким голосом, увядшей душой, острым умом?» Это была не шутка, а вопрос: где, где в этих характеристиках личность? Что есть личность? В выступлении 1936 года Бабель описал перемену в своих взглядах на процесс писательства: раньше он считал, будто события тех времен настолько необычны и удивительны, что успевай только записывать, и они скажут «сами за себя», но литература «объективизма» «получилась неинтересной». «В моем построении человека и не было, – заключает Бабель, – он ушел от самого себя». Через три года его забрали в НКВД, не дав закончить. Человек ушел навеки.

Наша беседа с Матеем перешла к вопросам о формировании личности под разными влияниями и о роковой роли других людей в нашей жизни. Помнится, я сказала, что не верю Бабелю, когда тот пишет, будто самое важное влияние на него оказал Мопассан.

– Полагаю, у тебя есть другие кандидатуры?

– Ну… Сервантес. – Моя последняя теория основывалась на том, что Бабель включил в один свой рассказ некоторые моменты из биографии Сервантеса, который семь лет проработал счетоводом на Испанскую Армаду.

– Слушая тебя, я опасаюсь, – в итоге сказал Матей, – что ты мне начинаешь напоминать одного немецкого философа. – Немца звали Лео Штраус, он написал комментарий к западной философии, где доказывал, что все величайшие философы стремятся зашифровывать свои истинные идеи. Он взял на себя миссию открыть «другого Платона», «другого Гоббса», «другого Спинозу», сформулировать то, что Платон, Гоббс и Спиноза оставили невысказанным. – Многие идеи, которые он приписывает Спинозе, интересны, – рассказывал Матей, – но если Спиноза и вправду так думал, то почему же он не сказал об этом прямо?

На этих словах из темноты возникли две фигуры – Фишкин и Скайуокер.

– Элиф! – сказал Скайуокер. – Как раз тебя мы и хотели увидеть. Правда?

– Да, – грустно отозвался Фишкин.

– Фишкин хочет кое-что тебе рассказать. Хочет?

– Да. – Фишкин тяжело вздохнул. – Помнишь, я вчера говорил, что Залевский показал мне средний палец? На самом деле все было н-н-не так… – Он замолк.