Элиф Батуман - Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

Подобно тому как ледяной дворец был «предвосхищен» Кунсткамерой, так и этнографический свадебный парад Анны являл собой искаженную, словно во сне, версию знаменитого петровского парада после Полтавской битвы. На том параде русские солдаты с трофеями шведской кампании маршировали бок о бок с полной типологией пленных шведов: офицеры, алебардщики, стражники, артиллеристы, придворные (постельничьи, главный конюх с помощниками, королевская аптека с военными и штатскими лекарями, королевский кабинет, королевский «тайный секретарь» и вся королевская кухня, включая поваров). Там присутствовал и странного вида, похожий на шута персонаж Выменей, которого подарил Петру польский король. Выменей утверждал – лгал, как выяснилось, – будто он французский дворянин, объясняя свои припадки временного умопомрачения длительным пребыванием в Бастилии. Петр прозвал его «королем самоедов», и на параде он навзничь лежал в запряженных оленями санях, сопровождаемых двадцатью другими санями, в которых сидело по одному наряженному в меха представителю племени самоедов.

Несмотря на экстравагантные излишества, у парада Петра был внятный символический смысл – продемонстрировать полную победу над Швецией. В «короле самоедов» легко распознавался Карл XII, спасшийся бегством в османскую Молдавию. Той же логикой замещения объяснялась и роль Карловых поваров, секретаря и аптекаря. Петр удачно разыграл «проблему личности»: сама личность сбежала, но зато можно полюбоваться на все ее составляющие.

На параде в версии Анны все было перепутано. Подразумевалось, что ее парад проводится некоторым образом в честь Белградского мира; вместо османов на нем фигурировали Квасник и Буженинова в качестве вероотступника и калмычки, но их связь с тюркской угрозой была весьма и весьма неочевидна. У Анны был и свой «король самоедов»: после смерти Выменея эта роль перешла к португальскому шуту Дакосте, который появился на свадебной процессии в настоящем самоедском костюме из Академии наук. Едва ли кто-то может сказать, что именно и зачем воскрешалось в 2006 году. В новостном репортаже о праздничном открытии дворца мое внимание привлекла женщина средних лет в серебристом платье и тиаре: по необъяснимым причинам она бродила среди свадебных пар и моделей (там проводили показ шуб). На поводке она вела шикарного самоедского пса, и вид у нее был совсем потерянный, как сам смысл короля самоедов.

Самая изящная литературная трактовка ледяного дворца Анны Иоанновны дается в поэме «Задача» английского поэта восемнадцатого века Уильяма Купера, которого сегодня помнят в основном как автора гимна «Пути Господни неисповедимы». В 1763 году перед подготовкой к экзамену на должность в журнале Палаты лордов у него сдали нервы и он буквально потерял рассудок. После трех попыток самоубийства он оказался в лечебнице, где начал писать стихи. Самое известное стихотворение того периода называется «Месть, ненависть – вот вечный мой удел». «Задачу» в 1783 году заказала Куперу его приятельница леди Остен, которая пыталась, вероятно, отвлечь его мысли более нейтральными темами и попросила написать белым стихом о «вот этом диване». Купер согласился «и, располагая немалым досугом… наконец произвел – вместо небольшой вещицы, как планировалось, – … целый том!».

Подобно тому как у Томаса Манна вместо рассказа о Давосе получилась «Волшебная гора», так и «вещица» Купера о диване разрослась из вергилиевского зачина «Пою диван сей» до шестичастной поэмы на целую книгу, где эволюция дивана и понятие досуга становятся отправным пунктом для размышлений о прогулках за городом, Лондоне, газетах, садоводстве, воровстве, физическом труде, домашнем быте, животных, отходе от дел. (А могла бы эта книга быть написана в обратном порядке – как анатомия типов деятельности и досуга, постепенно переходящая в раздумья о диване? Или это уже сделал Пруст?) Главные темы в поэме – превосходство уединения над деятельностью и природы над искусством. Ледяной дворец в поэме сравнивается – не в пользу дворца – с замерзшим водопадом на реке Уз, а затем становится воплощением мимолетности природы человеческих свершений – эфемерный кукольный домик с миниатюрными скелетами, «vanitas mundi» в стиле Рюйша.

В Куперовом описании ледяного дворца – конструкции, сам факт существования которой он принципиально осуждает, – главная странность – это красота языка.

Как оказалось вдохновенное описание ледяного дворца в поэме, отвергающей ледяные дворцы в пользу замерзших водопадов? Почему Купер обращает поэму против самой себя, сводя на нет некоторые из самых прекрасных ее стихов? Такой литературный ход впервые привлек мое внимание еще в магистратуре, когда я стала узнавать его во многих моих любимых романах. Я узнала, что он с давних пор используется в нарративе о духовном обращении и восходит еще к Блаженному Августину. В первой части «Исповедей» Августин подробно излагает приключения юности – участие в конкурсах риторики, посещение театральных зрелищ, погоня за желанием «любить и быть любимым». Во второй части он отвергает не только эти похождения, называя их пустыми и тщетными, но и сам нарратив, переходя в последних четырех книгах к ненарративной форме библейской экзегезы вперемежку с философскими размышлениями о природе памяти и времени.

В каком отношении друг к другу находятся две половины «Исповедей»? Можно, конечно, называть это противоречием, но я предпочитаю здесь слово «баланс» – нечто вроде кредита и дебета. Августин влезает в расходы, описывая практически в протороманной форме похождения легкомысленного юноши из Карфагена, а затем компенсирует их в последних четырех книгах, которые прямо противоположны протороманной истории похождений легкомысленного юноши из Карфагена.

Купер подобным образом влезает в расходы в виде лирико-эстетического описания ледяного дворца, но затем зарабатывает соответствующий кредит, заявляя, что замерзшие водопады прекраснее и что поэтам лучше заняться проповедями [22] Аналогичный баланс между искусством и проповедью характерен для диорам Рюйша. Декадентские миниатюрные пейзажи из легочной ткани и почечных камней компенсируются тем, что они подчинены самоотменяющимся проповедям о тщете человеческих устремлений. Указывая на собственную недолговечность, эти диорамы одновременно порицают и оправдывают сами себя. . (Пятая и заключительная книга «Задачи» и есть проповедь о природе христианской жизни.)