Элиф Батуман - Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

«Почему в Москве так широко отмечают день святого Патрика, – вопрошал он, – в то время как в Шотландии никто даже слова не слышал о Блаженной Ксении?» На следующий день я получила сообщение: «Святой Патрик был по крови ирландец, а не шотландец. Прошу прощения» [20] На самом деле святой Патрик родился в шотландском городе Килпатрик в 387 году. Его отец был выходцем из высокопоставленной римской семьи, а мать – родственницей святого Мартина Турского. В шестнадцать лет Патрика похитили ирландские разбойники и продали в рабство одному из вождей и верховных друидских жрецов на территории, которая сегодня называется графством Антрим. .

Ксения, которая, как полагают, родилась в 1730 году, овдовела в двадцать шесть лет, лишилась от горя рассудка, раздала все вещи бедным, оделась в мужнино, забыла свое имя, назвалась именем супруга, Андреем Федоровичем, и получила известность как юродивая и ясновидящая. С точки зрения пиара трудно было бы придумать святую, более неудобную для Анны Иоанновны (будь она жива), чем Ксения: одна из этих двух вдов отреклась от всего мирского и стала покровительницей брака, а другая развлекала всю Европу экстравагантными брачными фарсами.

Следующим утром мы с Любой некоторое время посвятили опросу посетителей дворца. Женщина средних лет по имени Тамара Малиновская – я в жизни не видела такой огромной шубы – сказала, что приходит в четвертый раз.

– Не могу оторваться, – говорила она, оглядываясь по сторонам, вытаращив ошарашенные глаза.

– Вы вспоминаете здесь о Лажечникове?

– Хм… Лажечникова, конечно, читала, было очень интересно, – задумчиво произнесла Малиновская. – Но, по правде говоря, не могу сказать, что часто вспоминаю.

Еще мы поговорили с блокадником Валерием Дунаевым, не по сезону одетым в легкую шерстяную куртку и с большим фотоаппаратом на шее.

– Я фотограф-любитель, – сказал он, наклонившись к нам и выпустив облако алкогольных паров. Это его второе посещение дворца. Фотографии первого визита он уже отпечатал и пригласил нас в гости взглянуть на них.

– Спасибо, вы очень любезны, – ответила я. – Вы вспоминаете здесь о Лажечникове?

Дунаев откинул голову назад и, пошатнувшись, вытянул руку, чтобы опереться о приставной столик изо льда.

– Я вспоминаю здесь о многих, многих вещах…

Следующие несколько дней мы носились по Петербургу, чтобы повидаться с двумя категориями людей: историки и социологи, друзья Гриши Фрейдина, и люди за семьдесят пять, друзья Любы, которая пользовалась немалой популярностью у старшего поколения.

Что объединяло представителей обеих групп, так это отсутствие каких-либо мыслей о Ледяном доме. Никто из них не побывал внутри – ученым это было неинтересно, а старики боялись упасть. «Я видел его тридцать секунд, – сказал нам один профессор-политолог. – Проезжал мимо на такси». Его знания о ледяном дворце были почерпнуты в основном из книги «Слово и дело» – бульварного романа семидесятых годов о царствовании Анны Иоанновны. (В нем слон-фонтан, плюющийся нефтью, назван «первым в мире нефтепроводом», а кабинет-министр Анны – хоть и жестоким, но дальновидным человеком, «первым исследователем кавказской нефти».)

– Зачем мне читать Лажечникова? – спрашивал политолог. – Это второразрядный писатель. Вы читаете второразрядных политологов? Например, Джеймса Харрингтона? Нет? А он был главным республиканцем в годы Английской революции!

Профессор-социолог, который видел Ледяной дом во время пробежки, сообщил нам, что туда никто не ходит, кроме туристов и детей. Мы ответили, что были внутри и видели там много взрослых петербуржцев. Его это не впечатлило. «Но вы застали их уже там, – заметил он. – Ваша выборка слишком специфична».

Даже Евгений Анисимов, самый крупный в мире специалист по Анне Иоанновне, во дворец не ходил, сама идея показалась ему «несколько неинтересной», поскольку лед не красили, а значит, не создали «эффект тромплей»: «С первого взгляда ясно, что это – просто дом изо льда, а не обманка».

Эрмитажный специалист по истории искусств сказал, что дворец слишком мал, чтобы идти его смотреть. Для 1740 года шесть метров – крупный размер, но сегодня – иные стандарты пропорций. «Мне звонил коллега из Москвы: „Как ты мог не пойти?“ А я ответил: „Что я, карлик?“»

Люба организовала еще одно интервью в Эрмитаже – с семидесятилетним реставратором часов восемнадцатого века: окна его мастерской смотрят прямо на дворец, поэтому он наблюдал строительство с самого начала. Все поверхности мастерской были тесно уставлены маленькими и средней величины часами разной степени разобранности. Вдоль стен лежали стоячие часы с приоткрытыми дверцами, словно свежевыкопанные гробы. На дощечках висели часовые ключи любых форм и размеров рядом с удивленными циферблатами.

– Разумеется, я видел, как его строят, разумеется, – говорил часовщик, глядя в окно поразительно ясными голубыми глазами. – Был жуткий мороз, но эти ребята работали днями напролет. В первые две недели стояли километровые очереди, как муравьиная колония! Сейчас лед помутнел, а до первого снега он был абсолютно прозрачным. Когда солнце начинало садиться, дворец сверкал, сверкал… – Но когда речь зашла о культурном значении реконструкции, он не решился на категоричные оценки. – Читайте Лажечникова, – повторял он. – Там все сказано. Здесь делали так, как описано у него. – Под нажимом он признал, что между оригиналом и копией одна разница все же есть: крыша. – Ее укрепили деревом и пластиком, чтобы не свалилась на головы. Но какая разница? Крыши падают везде, мы к этому привыкли. – Затем он показал нам частично разобранные музыкальные часы, принадлежавшие Екатерине Великой, и даже провел для нас частную экскурсию по эрмитажным залам восемнадцатого века. Я в жизни не могла представить, что в мире столько табакерок, обеденных сервизов, военных орденов, переносных богослужебных наборов и офицерских форм. Люба, которая специализировалась на восемнадцатом веке, разглядывала эти артефакты с большим интересом; я же вскоре почувствовала, как мне на душу всем своим весом наваливается историческая скука. Когда я уходила из музея, Люба с восхищенной придирчивостью разглядывала обивку кресла, расшитого в 1790 году ученицами Смольного института благородных девиц.

Остаток дня я провела, прогуливаясь по петербургским книжным магазинам, и с помощью железного закона рынка оценивала текущий культурный статус Лажечникова. Из первых восьми магазинов число тех, где продавался «Ледяной дом», было равно нулю. Я забрела в «книжное кафе» в тускло освещенном подвале, где недовольного вида женщина продала мне чашку на редкость гадкого кофе. Кроме меня, единственными посетителями была компания рейверов с налитыми кровью глазами за покрытым линолеумом столом. Похоже, кофе им нравился не больше, чем мне. Темный коридор с картонками на полу вел в три книжных зала – старая книга, новая книга и юриспруденция. Зал старой книги оказался единственным заведением из всех, что я посетила в тот день, где хозяин вспомнил, что Лажечников у него когда-то был. «Очень, очень давно», – мечтательно произнес он и устремил взгляд в пространство, словно собираясь декламировать сагу.