Элиф Батуман - Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

– Вам понравилось? – спросил Хабиб по-узбекски, когда мы слезли. (Как и большинство молодых рабочих узбеков, по-русски он не говорил.) – Может, еще раз? Нет? Ну и хорошо. – На лице Хабиба было написано облегчение. – Меня там затошнило. Некоторые вещи хочется повторить. Но с этой конкретной штукой одного раза хватит.

Мы пошли к университету. Хабиб спросил, сколько мне лет.

– Двадцать четыре? Ты всего на два года моложе моей жены, и у тебя нет детей! Я думал, тебе семнадцать или восемнадцать! Тебе точно двадцать четыре?.. Мне нужно сказать пару слов твоему мужу. Не волнуйся, я не скажу ничего дурного. Только объясню, как женатый человек женатому человеку, что он должен делать. – Вдруг ему пришла в голову мысль, и он понизил голос: – А он знает, что он должен делать? И когда.

– Ну, думаю, знает…

– Я все равно с ним поговорю, – решил он. – А ты подожди здесь, погляди на цветы.

Мы дошли до сада возле Девятиэтажного дома; ряды диких с виду цветов с толстыми стеблями высотой по пояс, казалось, вылезли из пыльной земли за одну ночь: мексиканские аргемоны, наперстянки и гигантские плоские лиловые астры размером с суповую тарелку.

– Но он тебя не поймет, – сказала я Хабибу. – Он не знает узбекского.

– Поймет. – Хабиб оттащил Эрика в сторону и стал ему что-то объяснять, неистово жестикулируя. Эрик положил правую руку на грудь и с учтивым видом слушал. Через несколько минут Хабиб хлопнул Эрика по плечу, и они зашагали ко мне. – Ведь он понял, да? – спросил Хабиб, дергая Эрика за плечо. Эрик кивнул. (Он не понял ничего.)

– Сейчас мы должны набрать тебе цветов, – сказал мне Хабиб. – Ждите здесь. – Щурясь на оранжевом послеобеденном солнце, Хабиб направился к университетскому входу, бросил пару слов охраннику, затем двинулся в море цветов и стал срезать их перочинным ножиком. – Я выбираю тебе самые лучшие! – крикнул он. Я попыталась протестовать. – Не волнуйся, разве ты не знаешь, что я здесь главный садовник? Кто, по-твоему, посадил эти цветы? И у кого, как не у меня, есть право их собирать? – Букет вышел толщиной с человеческую ногу, Хабиб завернул его в старую газету и отдал Эрику. – Я не могу подарить их ей, потому что я не ее муж, подарить должен ты, – сказал он Эрику, обращаясь к нему громко и размеренно, словно к глухому.

– Он говорит, чтобы ты мне их подарил, – сказала я.

– Хорошо, дорогая, – ответил Эрик, вручая мне толстый-как-нога букет.

Попрощавшись с Хабибом, мы перешли через дорогу и по зеленому бульвару направились к памятнику Амиру Тимуру на встречу с Анваром. Из соображений некой скульптурной экономии самаркандские Амиры Тимуры имеют сильное сходство с Лениным: лысая башка, прищуренные глаза, брови V-образной формы, усы и козлиная бородка. Это знаки осознанности Божьего творения.

Прождав минут десять, мы услышали слабенькие шаги. Вдали поблескивал белый пузырь – Анварова рубашка, которая, подобно улыбке чеширского кота, вскоре воссоединилась с остальным Анваром.

– Простите, что опоздал, не мог выйти раньше. У родителей особый ужин. Я не знал, мне хотели сделать сюрприз. Но я принес тебе подарок. – Анвар протянул мне увесистый ящичек из грубой древесины с металлической ручкой. Сквозь щели виднелась гипсовая фигурка коленопреклоненного бородатого муллы с чалмой на голове и книгой на коленях. Мулла не смотрел в книгу, его взгляд был устремлен вперед, во взгляде сквозила тревога.

– Это узбекский старец, – объяснил Анвар. – Ты можешь взять его в Америку и будешь вспоминать Анвара.

Он спросил, сколько мы еще пробудем в городе.

– Самолет, – ответили мы, – вылетает из Ташкента через три дня.

– Ясно, – сказал Анвар. – Значит, ко мне на свадьбу вы не попадаете. – При этих словах я ощутила буквально физический удар. Первое, что пришло в голову, была строчка из Чехова: «Значит, на похоронах у меня не будешь?» – Все случилось очень быстро. Эту девушку мои родители позвали сегодня к нам на ужин, ну и все устроилось. Свадьба скоро, осенью. Но вас уже не будет. Очень жаль. У нас тут очень красивые свадьбы.

Мы поздравили Анвара и пожелали ему счастья, а я тем временем пыталась развеять свое разочарование. Он что, оставил мечты об американской степени? Хотя разве где-нибудь сказано, что аспирантура – вершина человеческого счастья? И не слишком ли высокомерно полагать, будто любой неглупый молодой человек в мире может самореализоваться исключительно через участие в стэнфордских семинарах по Гегелю? Но с другой стороны, думала я, не лицемерно ли делать вид, будто все молодые люди обязаны забросить науку ради укрепления семейно-центрической культуры Востока?

Дома я аккуратно положила ящичек со встревоженным старцем в свой чемодан. Лишь намного позднее до меня дошло: ящичек на самом деле легко открывается, если сдвинуть ручку, – но в то время я думала, что прощальный подарок Анвара – встревоженный старец в запечатанной деревянной клетке.

На следующее утро нас повезли на машине в Ташкент, город, к которому у меня был особый интерес, поскольку там до пятнадцати лет жила Люба. Я пыталась припомнить истории из ее детства, чтобы представить их вживую. Но в памяти всплыло только то, что она еще девочкой смотрела телепередачи с великим семиотиком Юрием Лотманом и поняла, что тоже станет литературоведом.

В Ташкенте, как в русском городе, имелись метро, цирк, кукольный театр, мощеные тротуары. Самаркандские старики носили бороды, порой они могли устремить на тебя взгляд ясных глаз и приняться за наставления; ташкентские же старики были тщедушны, походили на призраков и вечно таскали с собой странные предметы: трость, мусорный пакет, аккордеон. Один мне запомнился особо: он шел с подносом, уставленным пластиковыми баночками из-под йогурта, в которых росли крошечные кактусы – хрупкие и хилые, как и он сам.

В ташкентском зоопарке мы наблюдали безумное множество хищных птиц и гигантского бешеного с виду дикобраза, который огромными белыми зубами грыз замок вольера. Старую тюрьму, открытое двухэтажное пространство с бетонными камерами по периметру обоих этажей, переделали в дом для обезьянок. В одной из камер тощий капуцин готовил пюре: он швырял вареные картофелины в стену, потом снимал их и ел. В соседней камере миниатюрный макак с чрезвычайно выразительным и ученым лицом сдирал со своего крохотного тела жевательную резинку. В зоопарке мне пришел на ум «Раковый корпус», где обезьяны напомнили герою товарищей по больнице – «без причесок, как бы все остриженные под машинку, печальные, занятые на своих нарах первичными радостями и горестями».

В узбекской столице меня охватила мания покупать книги – даже не чтобы читать, а чтобы получить осязаемые доказательства их существования. Я тщетно прочесывала город в поисках «Минувших дней» и «Языка птиц». Я совершила поход в книжную лавку музея Алишера Навои, но там продавались лишь хлипкие, на скрепках, брошюры стихов. Когда я спросила, есть ли у них «Язык птиц», служащий указал на музей. Я купила билет и вошла внутрь. Там в стеклянной витрине, привинченной в центре зала, лежали две книжки из того самого русского десятитомника 1970 года, тома из которого давала мне на ночь Мунаввар.