Элиф Батуман - Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

После Самарканда красота туманных поэтических смыслов, вызванных в воображении ассоциациями и полупонятыми словами, красота вещей, которые остаются за полями страницы, почему-то утратила для меня очарование. Начиная с того момента меня стали интересовать только толстые романы. Я принялась за диссертацию о толщине романов, о том, как они поглощают время и ресурсы. И хотя, полагаю, это просто так совпало, что Толстой сравнил субъективные красоты полупонятной поэзии именно с Кавказом, я тем не менее тоже со всем этим покончила – с Кавказом, с русским Востоком, с периферийными литературами.

Вновь начались занятия, бесконечный цикл семинаров и кофе, кофе и семинаров. Люба провела лето, изучая в Петербурге жизнь княгини Дашковой, а Матей в Берлине занимался чем-то вроде топографического исследования по Вальтеру Беньямину. Это города с архивами, университетскими изданиями, библиотеками – города, где студенты изучают книги, а не «жизнь». И они правы, эти студенты: ну посмотрела я жизнь, и что мне это дало? Некоторое время на факультете ходила шутка, что я провела два месяца в Самарканде, напряженно изучая любовную лирику Тимуридов, но вскоре все про это забыли, включая меня. Я была занята преподаванием начального русского и чтением Бальзака. Я все больше времени проводила в кампусе, возвращаясь в Маунтин-Вью только на ночь. Зимой, вскоре после Нового года, я оттуда съехала. Самарканд стал для нас с Эриком последней совместной поездкой.

Мы с Анваром по-прежнему порой переписываемся по электронной почте. В прошлом году они с женой переехали из дома его родителей – да уж, на редкость сложное и неоднозначное решение. Сейчас он работает офис-менеджером, и у них двое детей: мальчик Камрон и девочка-младенец Камила. Иногда он ездит в Казахстан, в американскую сельскую клинику неподалеку от узбекской границы, и помогает там с переводом.

С Мунаввар мы в течение нескольких лет обменивались письмами и подарками. «Уважаемая Элиф-кызым! Я не удивилась, получив твое письмо, потому что ждала его», – писала Мунаввар в открытке, к которой прилагалось твердообложечное издание 1992 года «Минувших дней», романа, в поисках которого я оббегала весь Ташкент. Думаю, она надеялась, что я переведу его на английский, но я так и не смогла одолеть дальше второй страницы. Мне эта книга снилась – не содержание, а она сама в физическом виде: черная матерчатая обложка с рельефными красными обоеподобными арабесками, указывающими на буржуазный характер исторического реализма. В моих снах на обложке были отпечатаны «перформативные» аннотации, приписываемые англофонным литературным критикам старой школы:

«Если эту книгу пнуть, то страницы 19 и 20 слипнутся. (В мягкообложечном издании это будут страницы 14 и 15)».

– Ф. Р. Ливис

«Нортроп Фрай утверждал, что, если к этой книге обратиться, как подобает настоящему арабскому джентльмену, она захлопнется на носу у злейшего врага читателя и останется там, пока враг не прикоснется к чему-либо, что хоть раз имело контакт с верблюдом».

Я просыпалась, исполненная облегчения, что в реальности мне не нужно читать эту книгу, что у этой книги другие функции и она не для чтения, а для пинания ногами и обращения к ней, как подобает настоящему арабскому джентльмену; оба эти варианта требуют куда меньше времени, чем изучать плотно набранный текст, лазая за каждым вторым словом в словарь. И хотя не хотелось бы говорить, будто завершившееся в Самарканде было моей юностью, но, тем не менее присланная книжка послужила ощутимым, материальным, непосредственным подтверждением истины, что человек смертен.

Я прилетела во Флоренцию собирать материал для статьи о Данте-марафоне, но не прошло и пары часов с момента приземления, как я обнаружила себя у дома на Виа Гвиччардини, где Достоевский провел девять месяцев в нужде, страдая от долгов и эпилепсии. Фасад, смотрящий на Палаццо Питти, украшен мемориальной доской:

In questi pressi

fra il 1868 e il 1869

Fedor Mihailovic Dostoevskij

compli il romano «L'idiota»

До недавних пор Флоренция меня особо не интересовала, и я понятия не имела, что Достоевский завершил «Идиота» именно здесь. К тому же в вечном споре «Толстой или Достоевский?» я всегда стояла за Толстого. Но судьба завела меня в город Данте как раз в тот момент, когда я была одержима «Бесами», романом, чей главный герой Николай Ставрогин считается инфернальным двойником князя Мышкина и чьи первые наброски появились тоже здесь, во Флоренции.

Время, свободное от изучения многовековой флорентийской драматической традиции – традиции каяться в том, что в 1302 году город изгнал своего величайшего поэта, – я посвятила личному марафону, читая «Удивительные годы» Джозефа Франка, четвертый том из его пятитомной биографии Достоевского.

Я узнала, что сорокашестилетний Достоевский отправился за границу в 1867 году вскоре после венчания с Анной Сниткиной, стенографисткой чуть за двадцать, которая помогла ему сдать в срок «Игрока». Супруги уехали, во-первых, поскольку Достоевский полагал, что его эпилепсии лучше подходит европейский климат, а во-вторых, они стремились избавиться от кредиторов, родственников и приживальщиков, сделавших домашнюю жизнь Анны невыносимой. По иронии судьбы – учитывая, какой именно текст свел их вместе, – в Дрездене Достоевским вновь овладела патологическая страсть к рулетке. Он на три дня поехал в Хомбург играть в знаменитом казино, однако поездка растянулась на все десять, после чего он остался не только без денег, но даже без часов, так что они с женой потом никогда не знали, который час.

Летом новобрачные решили перебраться в Швейцарию, но Достоевский не смог преодолеть соблазн и сделал остановку в Баден-Бадене. В перерывах между эпилептическими припадками он успел не только спустить почти все украшения Анны, но и нажить смертельного врага в лице давнего баденского обитателя Ивана Тургенева. Предпосылкой этой неприятности послужила случайная встреча Достоевского с автором «Обломова» Иваном Гончаровым, который сказал, что Тургенев как-то видел Достоевского на улице, но решил не подходить, «зная, как игроки не любят, когда с ними заговаривают». Так уж получилось, что Достоевский на тот момент задолжал Тургеневу пятьдесят рублей, и люди могли, не дай бог, подумать, будто он Тургенева избегает (хотя именно так оно и было). При их последующей встрече Тургенев стал говорить о России жуткие вещи, и Достоевский посоветовал ему купить телескоп. «Зачем?» – спросил Тургенев. Достоевский ответил, что телескоп позволит Тургеневу лучше разглядеть Россию и получить представление, о чем тот толкует. Тургенев «разозлился не на шутку». Достоевский схватил шляпу и был уже на пороге, как вдруг «почему-то, без всякого намерения» излил из своей души все, что «накопилось у него по поводу немцев за эти три месяца». Как выяснилось, ничего хорошего по поводу немцев у него не накопилось, в то время как Тургенев, напротив, немцами глубоко восхищался. Литераторы распрощались, поклявшись никогда более в жизни не встречаться.