Элиф Батуман - Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

Поскольку романный герой никогда не направляет свое миметическое желание на подлинный объект, который в любом случае всегда недосягаем, в основе этого желания лежат мазохизм, насилие, саморазрушение. «Великими» Жирар считает романы, завершающиеся разоблачением иллюзорности и тлетворности миметического желания. Разоблачение происходит в горячке или на каторге, на гильотине или через самоубийство и подается в форме «обращения в веру на смертном одре»: герой преодолевает эгоизм и отрекается от ценностей, которые привели сюжет к этой точке. Дон Кихот сваливается в лихорадке, осознает, что он не рыцарь, и умирает христианской смертью; мадам Бовари глотает мышьяк; Раскольников является с повинной; Жюльен отказывается от Матильды и идет на гильотину. «Великие романы всегда растут из преодоленной одержимости, – пишет Жирар. – Герой видит себя в ненавистном сопернике; он отрекается от „различий“, внушенных ненавистью».

Сам акцент на концепции «обращения» подразумевает христианское начало в теории миметического желания. «Лжепророки заявляют, будто в завтрашнем мире люди станут друг для друга богами»; ровно так же и миметическое желание влечет за собой поклонение другому человеку, словно богу, и результаты этого поклонения неизменно плачевны. Есть один и только один человек, который бог, и имя его – Иисус Христос. Соответственно, лишь взяв Христа за образец для своих поступков, мы можем искупить наше миметическое желание и превратить его в конструктивную силу.

Хотя я отнюдь не убеждена, что миметическое желание составляет основу содержания романа как формы или что миметические желания человека могут быть плодотворно реализованы исключительно через подражание Христу, но теория Жирара безусловно многое объясняет в работах некоторых романистов – особенно таких, как Стендаль и Достоевский с их глубокой вовлеченностью в христианскую мысль и практику христианской жизни [30] Утверждая, что миметическое желание играет всеобъемлющую, центральную роль даже в романах «нехристианских» авторов, Жирар относит Стендаля к атеистам, несмотря на то что один из его величайших романов («Красное и черное») начинается в семинарии, а другой («Пармская обитель») заканчивается в монастыре. Более того, личное решительное неприятие Стендалем католической церкви само по себе есть форма вовлеченности в христианство. . Это решение выглядит особенно убедительным в случае с «Бесами». Жирар указывает на Ставрогина – чье имя сочетает греческое stavros («крест») и русское «рог» с намеком на Антихриста – как на идеального «медиатора» желания, у которого своих желаний не осталось. «Неясно, то ли у него не осталось желаний, поскольку его самого желают Другие, то ли Другие желают его, поскольку у него никаких более желаний нет»; как бы то ни было, Ставрогин затянут в смертоносный цикл:

«Оставшись без медиатора, он делается полюсом притяжения желаний и ненависти… персонажи „Бесов“ превращаются в его рабов… Кириллов, Шатов, Петр и все женщины в „Бесах“ не могут устоять перед его инородной силой и признаются ему – в соответствующих выражениях – в том, какую роль он играет в их жизни. Ставрогин – „свет“, они ждут его, словно „солнца“; перед ним они чувствуют себя как „перед Всевышним“; они обращаются к нему как „к самому Богу“».

Ставрогин, продолжает Жирар, «молод, приятной наружности, богат, силен, умен и знатен», но это не потому что Достоевский «испытывает к нему тайную симпатию», а потому что идеальный субъект должен «совмещать в своей личности все условия, необходимые для метафизического успеха»: не нужно никаких усилий с его стороны, чтобы все вокруг – как женщины, так и мужчины – «валились к его ногам и отдавались ему в подчинение». Ставрогин «легко поддается самым жутким причудам» и кончает самоубийством; именно так Достоевский иллюстрирует цену «„успеха“ метафизической затеи». Поскольку кульминация миметического желания в чистом виде – это самоаннигиляция, кончина Ставрогина сопровождается «квазисамоубийством всего сообщества»: Кириллов стреляется, Шатов, Лиза и Марья сами косвенно становятся причиной своей гибели, а Степан Трофимович доводит себя до смертельного припадка.

Интерпретация Жирара объясняет душевную пустоту Ставрогина и отчаянное стремление окружающих находиться рядом, приспособить его к своим философиям. Жирар дает ответ на ставрогинский вопрос: «Да на что я вам, наконец?» Он истолковывает метафору бесовской одержимости и, через идею миметической заразительности, – массовое помешательство всего города. И, наконец, он делает понятной роль Степана Трофимовича в романе: именно благодаря его «русскому либерализму», повышенному акценту на самореализации, деизму, вольномыслию и франкофилии создается воплощаемый Ставрогиным вакуум. «Степан Трофимович – родитель всех одержимых. Он отец Петра Верховенского, духовный отец Шатова, [Дарьи], [Лизы] и особенно Ставрогина, поскольку был их учителем, – пишет Жирар. – В „Бесах“ все начинается Степаном Трофимовичем и завершается Ставрогиным».

Курьез еще состоит в том, что когда я в аспирантуре была одержима «Бесами», роль Степана Трофимовича играл сам Жирар – наставник-отец, породивший чудовищ. Нет, мы – мои однокашники и я – не подцепили миметическую болезнь, но зато заразились самой идеей, и преподал нам ее Жирар.

После пятнадцати месяцев, проведенных в попытках сочинить роман, я вернулась в Стэнфорд и обнаружила на нашем отделении радикальные перемены в общей динамике. За два года набрались новые аспиранты. В нашей с Любой группе был, например, чрезвычайно деятельный юноша – всего за четыре года он получил степень, написав диссертацию о китайском восприятии Шекспира, – или румынская девушка, которая немного поизучала вопрос «ненадежного рассказчика», а затем выбыла из программы и уехала в Канаду: в отличие от других студентов, эти ребята объединились в сообщество, посещали одни и те же занятия, читали работы друг друга, вместе ходили на лекции, ночи напролет проводили в обсуждениях.

– Они такие… пылкие, – говорила Люба, и в ее тоне звучал скепсис. На тот момент она вновь сошлась со своим парнем по колледжу и съехала из кампуса. А мои отношения с бойфрендом, наоборот, становились все напряженнее. И я стала проводить меньше времени дома или с Любой, предпочитая кампус и новых однокашников.

Центром этого круга был Матей, краснобай, хорватский студент-философ, в котором ставрогинская «маскоподобная» красота – блеск косящих глаз, широкие скулы, невероятно черные волосы – сочеталась с физической элегантностью: длинные руки и ноги, идеальные пропорции; вычурная небрежность и в то же время безупречное сложение. Когда я впервые его увидела – кстати, это случилось на вводном семинаре перед циклом лекций Джозефа Франка по Достоевскому, куда мы оба в итоге ходить не стали, – общее впечатление было как от чего-то чрезмерного, почти пародийного. Но чем больше времени я проводила в его обществе, тем живее осознавала, что впервые вижу перед собой чистейшую беспримесную харизму. Стихийная сила, вроде погоды или электричества. Ты понимаешь это головой, но реагируешь все равно инстинктивно.