Элиф Батуман - Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

Как и в случае с феноменом обаяния, имеющим ту же природу, харизма немалой частью проявляется в речи. У Матея, который последние три года проработал на загребской радиостанции, был глубокий, гипнотизирующий, легко узнаваемый голос, а к нему – риторический талант одной рукой провоцировать конфликт, а другой – сглаживать его, идти на уступки и одновременно их получать, создавать ощущение у всех присутствующих, что идеи, к которым удалось прийти, – результат коллективной, но и в то же время личной работы каждого.

Я знала по меньшей мере двух в высшей степени умных и привлекательных женщин, влюбленных в Матея. У обеих были бойфренды, и Матей завел с парнями дружбу. Он вел себя с этими женщинами весьма игриво. Он маскировал флирт под галантность, и всем это казалось весьма увлекательным, пока в один прекрасный день кое-кому перестало так казаться. Одна из пар распалась; молодой человек перевелся в Гарвард, а девушка, которая еще недавно была полна жизни и обаяния, стала с красными глазами бродить по кампусу призраком и говорить о своих кошках.

Второй девушкой была Керен, моя однокашница по сравнительному литературоведению. Она и ее парень, лингвист Илан, были с Матеем неразлучны. Они ездили в одной машине, а однажды летом втроем жили в Берлине. Керен и Матей вместе работали и проводили много времени в компании друг друга, но, с другой стороны, Илан и Матей иногда ходили на бейсбол без Керен. Подобно Ставрогину, Матей обладал притягательной силой для обоих полов.

Для меня оставалось большой загадкой, как у Керен и Илана получается сохранять отношения, несмотря на Матея. Я как-то намеками задала ей этот вопрос; она ответила, что хоть они с Кланом и не намерены разлучаться в обозримом будущем, но оба понимают и принимают невозможность занимать мысли друг друга 24 часа в сутки. «Ты же знаешь, как это тяжело иногда бывает, когда постоянно работаешь с кем-то», – сказала она.

В течение первых двух лет в Стэнфорде Матей жил в одной комнате с Дэниелом, которого стремительно довел до состояния почти паралитического подчинения, и тот еще долго продолжал в этом состоянии пребывать даже после того, как они перестали быть соседями. Математика Дэниела поселили вместе с Матеем, поскольку они оба курили – по две пачки в день каждый. Дэниел был полный, но не гротескно, и мог бы считаться приятным и забавным человеком, если бы не одно глубинное, необъяснимое злополучное качество, которое он изо всех сил – порой даже настойчиво – старался довести до сведения окружающих. У него был талант притягивать людей, еще более одиноких, чем он сам, и они потом становились его демонами. Один из них, бездомный Бобби, в итоге поселился у Дэниела в квартире и отказывался уходить; он вечно сидел, притаившись, на балконе и отпускал оскорбительные замечания. Дэниел же тем временем все основательнее терял способность принимать даже самые незначительные решения, не излив предварительно душу Матею, который терпеливо выслушивал и затем принимался пространно объяснять, почему он в любом случае не может давать Дэниелу какие-либо советы, поскольку бессилен вылечить Дэниела от онтологической болезни.

К моему недоумению, Дэниел, с которым я до того встречалась лишь пару раз вместе с Матеем, вдруг начал слать мне длинные электронные письма, полные подробнейших и тягостных исповедей, немалой частью касавшихся здоровья. «Кажется, у меня никогда не было секса с женщиной, – однажды написал он. – И еще я уже почти месяц не занимался стиркой, и у меня все нижнее белье грязное». Как следует обдумав, отвечать ли ему, а если да, то что, я посоветовала пойти и купить еще белья. Дэниел в ответ прислал письмо на целую страницу через один интервал, где благодарил за столь блестящий совет. Он начал рассказывать мне о своих снах. В этих снах я неизменно являлась в виде великодушной фигуры, парящей в нескольких футах над землей.

Среди моих друзей одна лишь Люба оставалась к Матею равнодушна. «Да, в нем есть какой-то наркотик, – позднее сказала она. – Я тоже почувствовала. Помню, мы сидели на лавке у библиотеки. Он заговорил, и было совершенно невозможно встать и уйти. Но потом, через несколько часов, начинаешь вспоминать: о чем же он, собственно, говорил? И понимаешь, что все это – пустота».

Неужели пустота? Неужели вот прямо всё? До сих пор не знаю. Порой мне кажется, что да, а порой – что нет. В любом случае большинство из нас проводили основную часть времени так, как описала Люба: допоздна читали в библиотеке, периодически выходя на улицу поговорить, выпить кофе, покурить Матеевых сигарет. Библиотека стала духовным центром нашей жизни. Нам снились о ней сны – насыщенные, богатые подробностями. Керен, например, однажды приснилось, будто я сняла «протестный документальный фильм» против слишком раннего закрытия библиотеки по пятницам, против ограничений на сроки выдачи книг аспирантам и против дефицита кабин для научной работы; причем эту убийственную социальную критику я сняла на цифровую камеру совместно с Анат, школьной подругой Керен («на самом деле она сейчас живет в Тель-Авиве и исполняет танец живота»), потом фильм показали в библиотечном подвале, где он разжег яростную революцию и вылился в жестокое избиение одного из охранников.

Оглядываясь назад, думаю, что избиение, вероятно, имело под собой историю Мигеля, добродушного трехсотфунтового библиотечного охранника, при входе проверявшего документы и сумки. Мигель выделялся среди других работников, которые в той или иной степени походили на персонажей Достоевского: крошечная пожилая дама, чей организм, казалось, был специально спроектирован под совмещение максимума раздражительности с минимальной массой тела; гигантский седобородый двойник Санта-Клауса, который в перерывах постоянно играл на балалайке, сидя под оливковым деревом. Но Матей рассказал, как Мигель однажды поздним вечером, когда в библиотеке почти никого не было, признался, что болен неизлечимым раком и что жить ему осталось четыре месяца.

Эта история возвращала Мигеля в «Достоевский» антураж его рабочего места, но тем не менее плохо соотносилась с его крепким телосложением и жизнерадостным нравом.

– Если у него действительно рак, – спросил кто-то, – то почему он продолжает заниматься проверкой сумок в библиотеке?

– А что ты хочешь – чтобы он последние сто восемьдесят дней своей жизни провел в Диснейленде? – строго парировал Матей.

Но прошло четыре месяца, шесть месяцев, прошел год. А Мигель по-прежнему проверял сумки, по-прежнему улыбался, приговаривая: «Берегите себя, ребята», словно смутно о чем-то предупреждая.

Оказалось, что Матей, как и я, ложится спать не раньше четырех, и у меня появилось обыкновение время от времени заглядывать к нему после полуночи, когда закрывалась библиотека. Дэниел обычно решал, лежа в ванне, свои задачки, иногда засыпал, и мы слышали его похрапывание. Мы сидели в гостиной, где у Матея бывали припрятаны пять-шесть бутылок пива, и он откровеннее говорил о своем прошлом.