Элиф Батуман - Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

Мы все к тому времени жили в Сан-Франциско. Керен и Илан снимали в Ной-Вэлли одну квартиру с Матеем и Дэниелом. Я поселилась в Твин-Пиксе, где денно и нощно выли ветры, а подо мной через дорогу неслись гигантские облака, словно спеша куда-то и время от времени открывая захватывающий вид на город. Все подшучивали над моим новым местом жительства – Илан называл его Грозовым перевалом, – но мне было наплевать. Тем более что с тех пор, как я перестала разговаривать с Матеем, мы с ними виделись редко.

Весной Керен прислала мне сообщение, что беременна. Через несколько месяцев она пригласила меня на отвальную в честь Матея: видимо, он уезжал в Хорватию насовсем. «Знаю, что вы не разговариваете, но не пригласить тебя – абсурд», – написала она. Я не пошла.

В следующий раз я встретила Керен почти через год. Они с Иланом вернулись в Стэнфорд, где у них родился ребенок, и однажды, когда я приехала в библиотеку кампуса, мы встретились пообедать. От ее квартиры мы направились во французское кафе на Калифорния-авеню, одно из тех буржуазных заведений, где мы никогда не были завсегдатаями. День выдался почти гнетуще чудесным; в Стэнфорде весной и осенью такие дни идут друг за другом непрерывной чередой и настолько одинаковы, что кажется, будто они сошли с конвейера. Мы сели за уличный столик на солнце. Разговор зашел о Рене Жираре, которого недавно выбрали во Французскую академию.

– Наверное, это для него неплохо, – сказала я.

– Да, – без энтузиазма ответила Керен, ковыряясь в салате. – Но в глубине души я считаю, что это абсурдно и неприлично, учитывая случившееся с Матеем. – Пока я обдумывала, расспросить ли ее подробнее, дочь Керен Малка, у которой резались зубы, начала издавать недовольные звуки. Керен машинально сунула ей в рот палец. Малка радостно принялась его сосать, как вдруг на нас обрушилась незнакомая тетка средних лет. «Какой прелестный малыш! Чья она?» – расплылась она в улыбке. Не дожидаясь ответа, уставилась мне в лицо: «Ваша?»

До чего странные люди порой встречаются на свете, подумала я. Почему палец Керен должен быть во рту у моего ребенка?

Когда Керен сказала, что мать – она, настал черед ее лицу попасть под пристальный взгляд. Наконец тетка пошла через дорогу, продолжая улыбаться. Любопытство во мне одолело осторожность, и я спросила: «Так чем сейчас занимается Матей?»

Тогда я и узнала, что Матей больше года тому оставил Стэнфорд. Сперва он бросил пить, потом – курить. Продал или раздал все свои вещи и записался в Загребе на теологический курс. Закончив его, уехал в монастырь на небольшом адриатическом островке. С тех пор Керен и Илан получили от него известие лишь однажды – это было электронное письмо с описанием острова.

– Он пишет, там прекрасно, – сказала Керен.

Я вдруг вспомнила давний разговор, когда я сказала Матею, что в жизни других людей он играет роль деструктивного элемента. К удивлению, возражать он не стал. «И что же мне делать?» – спросил он, и было видно, что ответ его действительно интересует.

Ну вот он и сделал: словно герой романа, он достиг смертеподобного обращения, отрекся от нарратива. В книге «Ложь романтизма и правда романа» есть глава, которая превосходно это объясняет, она посвящена скрытому сходству между vaniteux в романе и аскезой в религии. «Странная сила души», которая дает возможность Жюльену Сорелю достичь столь блестящих высот в романтической и политической жизни, пишет Жирар, – это ровно та же сила, к какой прибегает праведник, дабы противостоять своим мирским желаниям. Первый отрекается неискренне, чтобы получить то, от чего он отрекся, а второй – искренне, чтобы приблизиться к Богу; но само движение у них одинаковое. Это же родство связывает инфернального Ставрогина со святым Мышкиным: «Как и Ставрогин, Мышкин – это магнит для свободных желаний, он очаровывает всех персонажей „Идиота“, – пишет Жирар. – Нам понятно, почему в авторских черновиках у князя и Ставрогина одна и та же отправная точка».

В библиотеку я пришла, еще пребывая в трансе. Это был день сюрпризов: за столиком при входе возвышался гигант Мигель, который должен был скончаться от рака по меньшей мере четыре года назад.

– Сколько лет, сколько зим, – сказал он, расплываясь в улыбке.

– Фантастика, – пробормотала я. Добравшись до стеллажей, я тупо уставилась на шифры, не в силах понять, что идет раньше: PG 3776. B7 или PG 3776. В27? В итоге я вновь очутилась внизу, села за компьютер и написала Матею бесцельное послание. Я рассказала, что известие о монастыре произвело на меня сильное впечатление, и пожелала ему удачи. К моему изумлению, на следующий день пришел ответ.

«Дорогая Элиф! – писал Матей. – Спасибо за добрые пожелания. Желаю тебе того же, что и себе. Я в монастыре уже четыре месяца. Я вступил в орден Босых кармелитов, который полностью называется Орденом братьев Пресвятой Девы Марии с горы Кармель. В монастыре отвечаю за сервировку столов и уборку столовой. Всего пару дней назад я еще заменял другого человека, но сейчас уже главный дневальный по столовой. Как видишь, я по обыкновению быстро добиваюсь успехов…»

«Главный дневальный по столовой». Я изумленно покачала головой. Может, он – это Фабрицио в обители или Жюльен в семинарии? Может, мы еще увидим, как Матея произведут в кардиналы?

На следующий год Фишкин разыскал кармелитский сайт и обнаружил там несколько фотографий, где Матей принимает обет вместе с двумя другими новичками: один смотрелся как двенадцатилетний школьник, а другой – с бритой головой и тяжелым металлическим крестом – больше походил на раскаявшегося уголовника. На одной из фотографий глуповатого вида монах натягивает на Матея одеяние через склоненную голову; на другой – новички втроем стоят на солнце, Матей щурится с привычным раздраженным видом.

Однако на последнем снимке схвачено выражение лица, какого я раньше у Матея никогда не видела: взгляд настороженный, линия рта несколько детская. Снимок сделан с такого близкого расстояния, что я, вздрогнув, узнала на его шее родинку, которую уже почти успела позабыть. В детстве, рассказал мне однажды Матей, он запирался в ванной и разглядывал себя в зеркале, отчаянно пытаясь найти в своем лице черты, отличные от отца, на которого он даже в том возрасте был удивительно похож; различия неизменно обнаруживались, и мысль о том, что он, вне всяких сомнений, – принц, навеки лишенный трона, приводила его в слезы.

На третий день во Флоренции я рассталась с Достоевским, чтобы посетить Санта-Кроче и увидеть кенотаф Данте. В 1817 году, во время известного визита Стендаля в эту базилику, кенотаф еще не установили; писателя охватило благоговение перед гробницами Альфьери, Микеланджело и Галилея: «Какие люди! И вся Тоскана могла бы присоединить к ним Данте, Боккаччо, Петрарку…» [32] Пер. Н. Рыковой ( примеч. пер. ). – Пройдя потом к фрескам с четырьмя Сивиллами Вольтеррано, Стендаль пришел в окончательное восхищение: «Я был уже охвачен некоей восторженностью при мысли, что нахожусь во Флоренции, в соседстве с великими людьми, чьи гробницы только что увидел. Поглощенный созерцанием возвышенной красоты, я лицезрел ее вблизи, я, можно сказать, осязал ее. Я достиг уже той степени душевного напряжения, когда вызываемые искусством небесные ощущения сливаются со страстным чувством. Выйдя из Санта-Кроче, я испытал сердцебиение… жизненные силы во мне иссякли, я едва двигался, боясь упасть».