Элиф Батуман - Бесы. Приключения русской литературы и людей, которые ее читают

Итальянские ученые за десять лет изучили сто шесть случаев, когда туристы оказывались в отделении психиатрии флорентийской больницы Санта-Мария Нуова, и в середине 1980-х открыли новое психическое расстройство – синдром Стендаля, состояние, вызываемое прекрасными произведениями искусства и характеризуемое «потерей слуха и цветоощущения, галлюцинациями, эйфорией, паническими приступами и страхом сойти с ума или даже умереть». Особо подвержены этому синдрому неженатые европейцы в возрасте от двадцати пяти до сорока лет. Средний срок клинического лечения – четыре дня.

Бродя среди гробниц рыцарей и ученых в толпе моих сотоварищей-туристов – хотя в них еще можно было распознать людей, но они уже превратились в полуроботов-зомби под гипнозом мониторов своих цифровых камер, – я пристально наблюдала за неженатыми европейцами между двадцатью пятью и сорока, высматривая симптомы синдрома Стендаля.

По совпадению, которое оценил бы Жирар, один бразильский невролог недавно диагностировал синдром Стендаля у самого Достоевского. Диагноз основывался на «впечатлениях из „Идиота“, практически полностью созданного во Флоренции», а также на воспоминаниях Анны о реакции Достоевского, когда за год до того он увидел в Базеле картину Гольбейна «Мертвый Христос». Великий писатель-протоэкзистенциалист минут пятнадцать или двадцать, словно вкопанный, стоял перед полотном. «В его взволнованном лице было то как бы испуганное выражение, – писала Анна, – которое мне не раз случалось замечать в первые минуты приступа эпилепсии».

В «Идиоте» князь Мышкин видит репродукцию «Мертвого Христа» в доме Рогожина. Мышкин тоже потрясен тем, что сама Природа предстает «в виде какой-нибудь громадной машины новейшего устройства, которая бессмысленно захватила, раздробила и поглотила в себя, глухо и бесчувственно, великое и бесценное существо – такое существо, которое одно стоило всей природы и всех законов ее…» Как заметил Джозеф Франк, «не было на свете более серьезного вызова вере Достоевского в Христа-Богочеловека, чем изображение растерзанного и разлагающегося человеческого тела».

Дом Достоевского во Флоренции мне показал старый стэнфордский однокашник, поэт Евгений Осташевский, который к тому времени уже два года как жил на Виа Гвиччардини, и маршрут его пробежек неизменно пролегал мимо «Дома Идиота». Евгений со своей женой Ойей готовились уехать из Италии, и вечером после Санта-Кроче мы с Максом провели пару часов, помогая им освободить квартиру. Забив несколько чемоданов старыми вещами и обувью, мы собрались отнести их в металлический контейнер для церковных пожертвований, стоявший в паре кварталов от квартиры. «Когда-нибудь это будет носить архиепископ», – заметил Евгений, засовывая в пластиковый пакет женскую мандаринового цвета кожаную куртку. Воздух на улице был тяжелый и горячий. Максу дали чемодан без ручки, и он стойко прижимал его к груди. Позднее за ужином мы неплохо выпили, и кьянти на фоне жары и усталости ударило мне в голову. Воспоминания о том вечере у меня остались путаные, но я помню, как Евгений сказал, что если сейчас, в 2009 году, ему снова пришлось бы учиться в колледже, он занялся бы исламским фундаментализмом, поскольку в современном мире это самое богатое и значительное культурное явление.

– Серьезно? – спросила я. – А литературой ты бы заниматься не стал?

Он пристально посмотрел на меня.

– А ты бы стала заниматься литературой? Зная то, что знаешь сейчас?

Я поразмыслила над этим.

– Для исламского фундаментализма я слишком поверхностна, – ответила я. – Понимаешь… если это не что-то красивое…

– Ну, он в своем роде красив, в нем есть красивые аспекты. – Евгений принялся что-то рассказывать о математической красоте изощренных террористических информационных сетей. Я вдруг уставилась в потолок – на пятно, напоминавшее отчлененный нос. – … Как Достоевский, – говорил тем временем Евгений, и я вновь включила внимание. – Это ровно то же самое.

Я пыталась снова поймать нить беседы.

– В смысле, как «Бесы»?

– Да, как «Бесы». «Он если верует, то не верует, что он верует. Если же не верует, то не верует, что он не верует»? – сказал Евгений, эта фраза в романе принадлежала Кириллову. – И не только как «Бесы»…

Исламский фундаментализм – это Великий инквизитор и Подпольный человек, это то, что экзистенциалисты называют «страшной свободой», переосмысление иррационального маргинализованными людьми – просто в пику науке. Я безуспешно пыталась представить, как посвящаю свою жизнь изучению исламского фундаментализма. Если мне не пофиг, то мне было бы пофиг, что мне не пофиг, а если мне пофиг, то мне было бы пофиг, что мне пофиг.

Когда мы уходили, Евгений подарил нам с Максом свою новую книжку «Жизнь и мнения диджея Спинозы». Я сразу же вспомнила диджея Спинозу, альтер эго Евгения, – мои первые курсы в Стэнфорде. Я вспомнила, как однажды в Сан-Франциско – Евгений только что уехал – тусовалась в узенькой квартирке, где обитали два немца, у одного в носу висела странная серьга, и все время создавалось впечатление, будто ему нужно высморкаться. Я видела, как одна девушка и впрямь потянулась, чтобы вытереть ему нос салфеткой, но это была серьга – то есть из металла.

Я заметила Матея, который у стойки наливал себе выпить. «И мне», – попросила я. Он плеснул джин-тоника в пластиковый стакан. Мы стояли в проходе на черную лестницу и молча пили, как вдруг к нам с угрожающим видом приблизился огромный, жутко пьяный русский. Он шагал прямо на Матея, словно собираясь пройти сквозь него, и остановился, лишь почти упершись в Матея своим пузом.

– Ты знаешь диджея Спинозу? – воинственно спросил он.

Матей пожал плечами и еле заметно отодвинулся; у него был кошачий талант – вероятно, плод многолетней практики – избегать потенциально опасных ситуаций.

– Ты знаешь диджея Спинозу? – рявкнул пьяный.

– Нет, – резко ответил Матей. – Я знаю Спинозу.

От Евгения и Ойи мы с Максом отправились назад через Арно в наше жилище, найденное с помощью одного из друзей Евгения, крошечную квартирку со скошенным потолком на последнем этаже древнего дома на Виа Винья-Веккия. Мы рухнули в маленькие односпальные кроватки и почти тут же заснули. Мне приснился диджей Спиноза. Во сне DJ Spinoza расшифровывалось как Don Juan Spinoza.

В три часа ночи я открыла глаза, сон улетел безвозвратно, и я пошла на кухню за водой. Окно смотрело на море залитых луной крыш. За ними вырисовывалась церковь Санта-Кроче, как бледно светящийся космический корабль, пронзающий небо своими похожими на ракеты шпилями. Я вспомнила описание у Стендаля: «…ее простая деревянная крыша, ее незаконченный фасад – все это так много говорит моей душе. Ах, если бы я мог забыть!.. Ко мне подошел монах. Вместо чувства гадливости, почти доходящего до физического отвращения, я ощутил к нему нечто вроде дружеской симпатии» [33] В книге, изданной «Плеядой», в примечании сказано, что Стендаль желал забыть «все зло и все преступления, совершенные католической религией». [Н. Рыкова]. Стендаль недолюбливал монахов, но этот стал исключением: он отпер Стендалю часовню с Сивиллами Вольтеррано.