Энтони Бивор - Сталинград

Политруки считали, что одна из причин массового дезертирства – снисходительность и попустительство офицеров. [375]Это не совсем так. Известно много случаев, когда полевые командиры пользовались данным им правом расстреливать на месте, хотя это была крайняя мера, применимая только в боевой обстановке, когда красноармеец отказывался выполнить боевой приказ или отступал с поля боя. [376]Однако бывало, что и сами офицеры становились жертвами строгой дисциплины. «В ночь с 17 на 18 октября двое солдат исчезли [из 204-й дивизии 64-й армии]. Командир полка и начальник политотдела приказали командиру роты расстрелять командира взвода, в котором служили дезертиры». [377]19-летний младший лейтенант попал в часть всего за пять дней до этого и едва знал виновных. Командир роты выполнил приказ. Он пошел в окоп и в присутствии начальника политотдела застрелил лейтенанта.

В политотделах любили говорить о многонациональности Красной армии. И действительно, почти половину 62-й армии, например, составляли бойцы нерусской национальности. Однако призывники из Средней Азии доставляли командирам очень много хлопот. «Они не понимают то, что я говорю, – докладывал лейтенант, назначенный командовать пулеметным взводом. – С ними вообще очень трудно иметь дело». [378]Эти красноармейцы действительно ничего не знали о современной технике. Это приводило к тому, что во время воздушных налетов солдат из Средней Азии охватывала паника, но хуже всего было то, что они совсем не знали русского языка или владели им очень плохо, а значит, не могли правильно понять приказы и распоряжения. Не в последнюю очередь из-за этого 196-я стрелковая дивизия, состоявшая в основном из казахов, узбеков и татар, «понесла такие тяжелые потери, что пришлось отводить ее в тыл для переформирования». [379]

Политруки понимали, что дела в таких частях обстоят из рук вон плохо, но давали лишь одно предписание: «Знакомить солдат и офицеров нерусских национальностей с высочайшей благородной задачей народов СССР, разъяснять им воинский долг и закон, карающий за измену Родине». [380]Эта работа не могла быть успешной, поскольку многие солдаты смутно представляли себе, за что они воюют. Один татарин из 284-й стрелковой дивизии, не в силах выносить напряжение боев, решил перебежать к немцам. Под покровом ночи он незаметно прополз на «ничью» территорию, но там потерял ориентацию и, сам того не ведая, пошел к позициям соседей – 685-го стрелкового полка. Уверенный в том, что он достиг намеченной цели, солдат, войдя в блиндаж командира, предположил, что перед ним немецкий офицер, переодетый в советскую форму. «Он заявил, что пришел сдаться в плен, – говорилось в донесении. – Предатель расстрелян». [381]

Сталкивались политработники и с бюрократическими трудностями. «Очень трудно классифицировать чрезвычайные происшествия, – докладывали из политотдела фронта Щербакову, – потому что во многих случаях невозможно определить, дезертировал солдат или перебежал к врагу». [382]«В боевой обстановке, – писали сотрудники политотдела в другом донесении, – не всегда возможно установить наверняка, что произошло с каким-то солдатом или группой солдат. В 38-й стрелковой дивизии бесследно исчезли сержант и офицер, которые отправились за довольствием для своей роты. Никто не знает, что с ними случилось. Возможно, они были убиты, а возможно, дезертировали. Если свидетелей нет, нам остается только гадать». [383]

Потери были настолько велики, что многие офицеры просто не знали, сколько у них осталось подчиненных. Бывали случаи, что отсутствующих записывали в дезертиры, а впоследствии выяснялось, что они тяжело ранены и находятся в медсанбате. Выписавшийся из госпиталя солдат возвращался в свою часть и узнавал, что числится дезертиром. Иногда небрежность офицеров была умышленной. О гибели солдат не сообщалось, чтобы можно было продолжать получать на них довольствие. Эта практика такая же древняя, как и сама армейская служба, однако в РККА сие называлось преступным искажением списка личного состава. [384]

В политотделах было много сложностей со сбором статистических данных. В сентябре, например, дезертировали 446 человек. [385]Об этом пришлось сообщить в ставку, но никаких ссылок на другую категорию – перешедших к врагу – нет. Однако даже внутренние донесения Сталинградского фронта о групповых дезертирствах указывают на серьезную проблему, и после того, как за три ночи в одном батальоне «пропали» 23 солдата, «впереди передовых позиций» была устроена заградительная зона», [386]которая патрулировалась круглосуточно.

Самострелы, как и дезертирство, считались преступлением. Показателен такой случай. Солдата из 13-й гвардейской дивизии Родимцева, заподозренного в том, что он прострелил себе руку, доставили на перевязочный пункт. Ночью, когда начался артобстрел, боец попытался бежать, но его задержали. Рану осмотрела группа врачей. Заключение консилиума было однозначным – самострел. Солдата расстреляли перед строем. Даже офицеров подчас обвиняли в самостреле. 19-летний лейтенант из 196-й стрелковой дивизии, признанный виновным в том, что прострелил себе кисть левой руки, был расстрелян в присутствии офицеров полка. В донесении политотдела говорится, что вина лейтенанта очевидна, поскольку он «попытался скрыть свое преступление, самостоятельно перебинтовав рану». [387]

Солдат, симулирующих болезнь, также приравнивали к дезертирам. Сотрудник политотдела Добронин докладывал: «Одиннадцать человек в полевом госпитале притворились глухими и немыми, но, как только медицинская комиссия заключила, что они годны к военной службе, и документы на них отправили в военный трибунал, все заговорили». [388]

Даже самоубийство рассматривалось как дезертирство. Кстати, его расценивали как «признак трусости» [389]и вермахт, и советское командование. И сама трусость проявлялась по-разному. Один летчик, выпрыгнувший с парашютом из горящего самолета, сразу после приземления сжег свой билет кандидата в члены партии, поскольку считал, что находится на территории, занятой врагом. Когда пилот вернулся в свою часть, политрук обвинил его в трусости, даже несмотря на то, что советская пропаганда особо подчеркивала – коммунистов немцы расстреливают на месте.

Органы НКВД и политотделы соединений Сталинградского фронта тщательно расследовали каждый случай «антисоветской деятельности». Тех, у кого находили немецкие листовки, тут же арестовывали. [390]При этом солдаты часто подбирали листовки для того, чтобы свернуть из них самокрутку. Боец, потерявший выдержку и сказавший своему командиру все, что он думает о нем и о Красной армии, мог быть обвинен в контрреволюционной пропаганде или неверии в победу. Одного старшину из 204-й дивизии расстреляли за то, что «порочил командование РККА и высказывал угрозы в адрес своего командира». [391]Те, кто осмеливался критиковать политику партии, тоже очень быстро оказывались в НКВД. Так, например, произошло с двумя солдатами из 51-й армии. Один из них якобы распространял фашистские заявления о том, что колхозники подобны рабам, а другой сказал, что советская пропаганда постоянно лжет, стремясь поднять боевой дух в армии.