Энтони Бивор - Сталинград

Как только стало ясно, что немцы экономят патроны и особенно артиллерийские снаряды, красноармейцы стали широко использовать тактику разведки боем, стремясь вызвать ответный огонь. Самая тяжелая работа выпала на долю дивизионных разведрот, выступавших в роли первопроходцев, определявших пути таких рейдов. «Мы были вроде цыган, сегодня здесь, завтра там», [699]– вспоминал позже офицер такой роты – сначала в ней было 114 человек, но очень скоро осталось всего пятеро, считая того самого лейтенанта. Разведгруппы, состоявшие, как правило, из пяти-шести бойцов, просачивались на территорию «котла» и затаивались где-нибудь около дороги, отслеживая передвижения войск и техники. Возвращаясь к своим, разведчики считали святым долгом взять «языка», которого можно было допросить.

Советское командование не сомневалось в том, что немцы при первой же возможности попытаются прорвать кольцо, и хотело заранее узнать о готовящемся контрнаступлении. Особенно активной была деятельность разведгрупп на юго-западной оконечности «котла». Как-то раз в начале декабря именно там одна из разведгрупп, действуя при поддержке штурмового отряда, незаметно добралась до окопов противника и обнаружила, что в них никого нет. Немцы отошли назад, на свои прежние позиции, где были оборудованы теплые землянки. Советские пехотинцы прошли по всем окопам и блиндажам. Трофеи их порадовали – среди них оказался даже длинный овчинный тулуп. Командира разведгруппы поразила «белая фарфоровая кружка с нарисованной розой», [700]стоящая рядом с полевым телефоном. Эта вещь показалась ему удивительно красивой – офицер уже так давно не видел подобного свидетельства мирной жизни. Между тем командир роты принял решение, слишком опасное для такой небольшой группы: идти к следующей линии обороны. Как только красноармейцы двинулись вперед, немцы ответили им шквальным огнем. Их поддержали танки, а своя артиллерия не помогла, поскольку не получила соответствующего приказа от командования. Схватка была ожесточенной. Когда разведгруппа отходила назад, ее командир получил тяжелое осколочное ранение в ногу. Увидев пятно крови, расплывающееся на белом маскхалате, он вспомнил кружку с розой…

Бывало, что русские и немецкие разведгруппы натыкались друг на друга на нейтральной полосе. В таких случаях они делали вид, будто никого не заметили. Противники имели каждый свою боевую задачу и приказ избегать ненужных стычек. Впрочем, если маленькие отряды сталкивались, что называется, лицом к лицу, следовала схватка. Она происходила в зловещей тишине. Разведчики действовали ножами и штыками. «Когда я впервые убил немца ножом, он снился мне три недели подряд», [701]– вспоминал впоследствии командир разведвзвода морской пехоты. Однако самым главным было не наткнуться на противника, а выйти к своим позициям там, где тебя ждут.

После завершения операции «Уран» нехватка зимнего обмундирования, вначале весьма ощутимая в Красной армии, была полностью устранена. Почти все солдаты получили рукавицы на кроличьем меху, теплые фуфайки, полушубки и шапки-ушанки – на них бойцы закрепили звездочки, снятые с пилоток.

Постоянный приток пополнения позволил дивизиям восстановить личный состав до списочного. Для новичков попадание в отделение закаленных в боях ветеранов становилось серьезным испытанием, однако они учились на опыте таких «стариков» и существенно повышали свои шансы остаться в живых по сравнению с теми, кто оказывался среди таких же необстрелянных новобранцев. Как только молодой солдат осознавал: выживание в бою является понятием относительным, но никак не абсолютным, и жить надо не просто одним днем – одной минутой, страх смерти отступал.

Для молодого советского гражданина, попавшего на фронт, самым большим потрясением становился даже не суровый солдатский быт, а то, как откровенно говорили о политике бывалые бойцы. Многие позволяли себе такие выражения, что новобранцы испуганно озирались. Все сходились во мнении, что после войны жизнь должна стать другой. Необходимо изменить условия рабского труда в колхозах и на заводах, ограничить привилегии номенклатуры.

На этом этапе войны вероятность того, что на солдата, сражающегося на передовой, донесут в органы НКВД, действительно была крайне мала. Как сказал потом один ветеран: «Люди чувствовали, что, заплатив своей кровью, они имеют право высказываться свободно». [702]Но если солдат попадал в полевой госпиталь, ему приходилось быть гораздо осмотрительнее – там было много не только политработников, но и осведомителей, ловивших каждое неосторожно сказанное слово. (Опасность вернулась на передовую в самом конце войны, когда советские войска вступили на территорию Германии. Армия выполнила свою задачу, и особые отделы НКВД, к тому времени переименованные в Смерш, начали возрождать сталинский террор.)

Солдаты жили одним днем, но в нем всегда находился час, чтобы вспомнить о доме. Они говорили о домашней еде, о близких или просто предавались мечтам. Во многих подразделениях имелись свои прирожденные рассказчики, сочинявшие современные сказки. Бойцы играли в карты, хотя официально это запрещалось, и в шахматы. Теперь, когда война стала позиционной, умельцы мастерили доски, а шутники вырезали подобающие случаю фигуры. Но чаще всего звучали воспоминания. Москвичи беспрестанно говорили о своем родном городе, не для того, чтобы поразить товарищей из провинции, а из-за искренней тоски по дому в голой степи.

Писать домой было очень трудно, признался много позже лейтенант морской пехоты. «Бойцы никогда не посылали домой плохие известия». [703]Писать правду нельзя, и что вообще можно сказать о войне? Родители этого офицера сохранили все его письма, и, перечитывая их после войны, этот человек понял, что во фронтовых треугольничках не содержится абсолютно никакой информации. Как правило, письмо домой начиналось с желания успокоить мать: «Я жив и здоров, кормят нас хорошо», однако тепло и забота о родных перебивались пафосными строками, неизменно заключающими послание: «Все мы готовы без колебаний отдать жизнь за Родину».

Во взводах шутили и подтрунивали друг над другом, но шутки редко были злыми. Кроме того, как это ни удивительно, нечасто можно было услышать пошлость. Бойцы говорили о женщинах только тогда, когда у них было «особое настроение», то есть после «наркомовских» 100 граммов или чувственных песен, вызывавших прилив сентиментальности. В каждой роте имелся по крайней мере один гармонист. Любимой песней красноармейцев под Сталинградом стала «Землянка», русский аналог «Лили Марлен», отличавшаяся такой же плавной мелодией. Эту чарующую песню, написанную предыдущей зимой Алексеем Сурковым, первоначально осудили как идеологически слабую – в «Землянке» усмотрели крайне пессимистический настрой. Однако у солдат на передовой песня пользовалась такой популярностью, что политработникам приходилось закрыть на «настрой» глаза.