Лорен Грэхэм - Сможет ли Россия конкурировать? История инноваций в царской, советской и современной России

На образ мышления, превалировавший в России в последние десятилетия царского режима, наложился поток радикальных идей, крайне критичных в отношении капитализма, конкуренции и частной инициативы. Революционеры-марксисты, пришедшие к власти в России в 1917 году, были, безусловно, модернизаторами. Но основным двигателем модернизации они считали государство, систему государственного планирования, а не деятельность индивидуальных предпринимателей. Таким образом, концепция новатора, получающего деньги за реализацию своих идей, распространение которой в царской России уже отставало по сравнению с большей частью Европы, в советской России окончательно сдала свои позиции и стала почти аморальной. В Большой советской энциклопедии приводится определение «буржуазии» как «правящего класса в капиталистическом обществе, живущего за счет эксплуатации труда наемных рабочих». А предпринимателям необходимо нанимать рабочих. В 2006 году в новой российской энциклопедии прежнее определение заменила новая формулировка: «Буржуазия – это социальный класс, имеющий капитал». Тем не менее старое определение еще широко используется, да и новое едва ли можно назвать позитивным в части оценки роли буржуазии {170}.

Для российских ученых, работающих за счет господдержки в государственных исследовательских институтах, в том числе и в институтах Академии наук РФ, советская идеология, осуждавшая частное предпринимательство, не так уж неприемлема. Она дает им статус, в чем-то схожий с положением церкви в «добуржуазной» Европе: они жили в мире идей, и если их награда была обусловлена интеллектуальной деятельностью, то, как и в случае с церковью, она никак не была связана с практической реализацией этих идей.

Даже если некоторые ученые критически относились к политическому контролю, существовавшему в Советском Союзе, те из них, кто достиг высших должностей в своих исследовательских институтах, глубоко ценили особый статус, предоставленный им системой, включая доступ к магазинам спецобслуживания, больницам, санаториям, возможность выезда за границу. Особые привилегии, которыми пользовались ведущие ученые в Советском Союзе, независимо от их фактического вклада в экономику, помогают объяснить, почему, когда начался процесс распада Советского Союза, научная верхушка страны была в числе наиболее ярых защитников прежнего порядка {171}. И сегодня некоторые пожилые ученые с ностальгией вспоминают о своем положении в советское время. Они не хотят оказаться в мире экономической конкуренции.

В последнее время в России наблюдаются некоторые признаки изменения отношения к коммерциализации технологий. В российских бизнес-школах, на экономических факультетах университетов, в правительственных речах все больше говорится о «коммерциализации технологий»; появляются стартапы, бизнес-инкубаторы, научные и технические парки, «кластеры» для развития инноваций. Эта тенденция несколько слабее проявляется в научном сообществе, она пока не характерна для Российской академии наук, университетских факультетов точных наук. Но и там она постепенно начинает набирать обороты.

Совершиться этому переходу в России помогают несколько американских фондов. Американский фонд гражданских исследований и развития (CRDF), расположенный в г. Арлингтоне, в течение многих лет содействовал этому через офисы коммерциализации технологий, которые он помог создать во многих российских университетах, а также через специальную программу First Steps to Market Program («Первые шаги к рынку»). Программа The Eureka («Эврика»), запущенная в 2011 году, была ориентирована на те же цели и помогла наладить партнерские связи американским и российским университетам (в числе участвовавших в ней были Университет Пердью, Мэрилендский университет, Университет Калифорнии в Лос-Анджелесе, Нижегородский государственный университет и Санкт-Петербургский национальный исследовательский университет информационных технологий, механики и оптики). Во время недавнего посещения последнего я слышал, как молодой выпускник описывал компанию, которую он хотел бы создать, чтобы при помощи электроники бороться с дорожными пробками, одной из главных проблем крупных российских городов. Программа «Эврика» финансируется Американо-Российским фондом по экономическому и правовому развитию (USRF), Американским советом по международному образованию, фондом «Новая Евразия». И, конечно же, еще одним важным игроком в процессе внедрения коммерциализации технологий должен стать фонд «Сколково».

Слабым местом всех этих усилий является то, что они не предполагают социальных реформ, необходимых для обеспечения устойчивого технологического развития. Как подчеркивают в своей недавней книге Why Nations Fail («Почему одни нации богатые, а другие – бедные») Дарон Асемоглу и Джеймс Робинсон, инклюзивные [41]политические и социальные институты – это мощные факторы, стимулирующие экономическое развитие {172}. В России, где у власти стоит одна политическая партия, где ограничивается деятельность независимых негосударственных институтов, где заставляют замолчать тех, кто критикует политическую систему, где средства массовой информации находятся под контролем, развитие таких институтов – задача не из простых. Как отмечал Егор Гайдар, премьер-министр российского правительства во время президентства Б. Н. Ельцина: «Российская политическая элита хотела позаимствовать военные и производственные технологии, а не европейские институты, которые были основой достижений Западной Европы» {173}.

В завершение «поведенческой» главы я должен отметить, что несколько человек, читавших рукопись этой книги, спрашивали меня: «Почему ты используешь понятие “отношение”, а не “культура”? Разве эта проблема не относится к числу культурологических?» Полагаю, я мог бы использовать и термин «культура». Но это понятие кажется мне несколько обобщенным, немного размытым (в широком понимании, как его используют в антропологии), чтобы передать то, с чем я постоянно сталкивался в беседах с русскими учеными: их критическим отношением к предпринимательской деятельности. Я хотел заострить внимание именно на этом, использовав термин «отношение», потому что именно отношение этих ученых привлекло мое внимание и поразило гораздо больше, чем характеристики русской культуры в целом. Я хотел сделать акцент именно на отношении к прикладной науке и технологиям (в противовес фундаментальной науке и абстрактным идеям). Хотя, конечно, я мог бы применить и термин «культура», если бы он был интерпретирован читательской аудиторией соответствующим образом.