Лоуренс Рис - Нацисты: Предостережение истории

Витман спасло то, что он учил в школе немецкий язык и смог остаться переводчиком при враче. «Я заметил позднее: коль скоро гитлеровцы узнавали, что кто-то из пленных владеет немецким, к нему начинали относиться совсем иначе. Если человек не владеет никаким иностранным языком, то, по мнению фашистов, он заведомо относится к низшей расе. Но едва лишь услышали мою немецкую речь – нам тут же принесли воды и не стали убивать». Витман неплохо понимал беседы немцев между собой; особенно запомнился разговор двух старших офицеров СС, приехавших на штабном автомобиле и остановившихся у ограждения – поглядеть на пленников. «Я расслышал, как один из них сказал: “Жаль, маршал Тимошенко этого не видит. Ему фюрер и орден приберег – Железный Крест с дубовыми листьями. Надо же отблагодарить за столь великое содействие германской победе!”»

Этой победе Тимошенко помог и впрямь изрядно. Невзирая на численное превосходство советских войск, их наступление окончилось крахом. К 28 мая 1942 года Тимошенко потерял почти четверть миллиона бойцов. Едва ли не полностью погибли две советские армии, угодившие в западню – так называемый «Барвенковский котел». «Катастрофа, настоящая катастрофа, – с ужасом вспоминает Махмуд Гареев, служивший в Красной Армии офицером и дошедший после войны до самого верха военной карьерной лестницы. – Неудачи 1941 года еще можно было списать на неожиданность немецкого нападения и нашу к нему неподготовленность, но в 1942 году, после того, как мы провели несколько блестящих оборонительных операций и создали устойчивую линию фронта – сокрушительное поражение ни с того, ни с сего!». Солдатам, подобным Гарееву, было ясно, почему это случилось: «Все по той же причине, по которой мы терпели одно поражение за другим в 1941 году: из-за сталинского невежества. Сталин вообще не понимал стратегического положения, однако не желал никого слушать».

«Мы [немецкие солдаты] гордились столь быстрым успехом, – рассказывает Иоахим Штемпель. – Должен сказать, все мы единодушно верили в то, что сражаемся не впустую. Для нас не было ничего невозможного, несмотря на трудности и скверное вооружение. Мы не сомневались в том, что военачальники укажут верный путь, а уж мы-то довершим остальное. И опять же: взявши верх в «Харьковском котле», победоносно покинув поле битвы, мы воодушевились и уверенно глядели в будущее».

Немецкая победа, в которую искренне верили Штемпель и его сотоварищи, не представала невозможной в 1942 году. Немцы уже захватили сельскохозяйственное сердце СССР – Украину, а также Донбасс, главный советский угледобывающий и сталелитейный центр. После того как Сталин доказал под Харьковом, что ничему не научился на прошлогоднем горьком военном опыте, поражение Советского Союза казалось вполне вероятным.

А опыт побоища под Харьковом Гитлер использовал при разработке собственной дерзкой операции «Блау»: плана наступления на юге, в сторону Сталинграда, Кавказа и далее до Каспийского моря. Эта операция должна была лишить советскую военную машину доступа к нефти и, по мнению Гитлера, нанести экономике СССР сокрушительный удар, от которого она уже никогда не смогла бы оправиться. Фюрер объявил, что цель этой кампании – «окончательно подорвать остатки советской оборонной мощи, а также отнять у Советов как можно больше главнейших источников энергии, на которых держится военная экономика». И впрямь, достаточно взглянуть на карту, чтобы оценить непомерный размах операции «Блау», – но эта кампания вполне могла бы окончиться успехом, продолжай Сталин и далее командовать Красной Армией столь же нерасчетливо и упрямо.

Двадцать восьмого июня 1942 года немцы нанесли удар почти по всему Южному фронту. 4-я танковая армия наступала на Воронеж. Двинулась 1-я танковая армия, стоявшая южнее Харькова. Блицкриг был стремителен: как и прежде, немцы пытались окружить целые советские армии. Поначалу, когда Красная Армия подалась назад, не исключалось, что могут повториться события 1941 года. «Главной причиной [успеха немцев] было то, что мы проиграли битву под Харьковом, и образовался серьезный разрыв на линии фронта, – объясняет Махмуд Гареев. – Фронт утратил стойкость. У нас не осталось в наличии резервных войск: все они уже использовались при наступлении на иных направлениях. Пришлось перебрасывать резервы с московского и ленинградского направлений, но беда была в том, что все они сразу отправлялись на поле битвы. А бросать в бой новую дивизию за новой дивизией, не давая им надлежащей предварительной подготовки, значит лишь ухудшать и без того плохое положение».

В конце июля, после того как войска Гитлера вышли к Дону, фюрер решил разделить их на две части. В то время как группа армий «А» должна была направиться на юг, к нефтяным месторождениям Кавказа, группе армий «Б» – другому острию этого удара – надлежало продолжить продвижение к Сталинграду и Волге. Гитлеру не просто хотелось достичь нескольких военных целей одновременно – ему хотелось опять выказать свое презрение к Красной Армии.

Сталин следил за развертыванием операции «Блау» с яростью. Прежде он старался уверить себя в том, что нападение немцев на южные территории служило отвлекающим маневром перед решающим наступлением на Москву, – и теперь искал козла отпущения среди офицеров своей разведки. Когда советские войска отступили еще дальше, Сталин издал свой печально известный приказ № 227 «Ни шагу назад», который, помимо прочих жестких мер, наделял заградительные отряды правом открывать огонь по советским частям, отступающим без приказа. Учреждались штрафные батальоны, в которые отправляли «трусов». Снова настали трудные минуты, и Сталин снова посчитал, что Красная Армия всего лучше будет воевать не за совесть, а за страх перед наказанием.

Про свирепость советской военной дисциплины – в частности про горький опыт бойцов, уцелевших после пребывания в штрафных батальонах, – коммунистические историки предпочитают помалкивать. Только после падения режима такие люди, как Владимир Кантовский, угодивший в штрафбат в 1942 году, решились рассказать о горьких подробностях своей жизни.

Беды Кантовского начались весной 1941 года, когда, будучи восемнадцатилетним московским студентом, он узнал, что одного из его преподавателей арестовали. (Лишь недавно Кантовский получил доступ к соответствующему секретному делу из архивов НКВД. По иронии судьбы, преподавателя схватили за то, что перед самым гитлеровским нападением он сказал: «Пакт, заключенный Гитлером и Сталиным, угрожает безопасности Советского Союза».) Владимир вместе со своими однокурсниками были настолько возмущены арестом своего преподавателя, что напечатали на пишущей машинке гневную листовку и распространили ее по всему району. Все они были верны коммунистическим идеям и считали, что произвол и репрессии лишь марают их высокие идеалы. «Мы по-своему понимали коммунизм, – объясняет Кантовский, – и совесть не дозволяла нам промолчать… Мы не воспринимали Сталина и его последователей всерьез. В то же время мы оставались патриотами, коммунистами в душе. Правда, коммунистами отнюдь не на сталинский лад».