Адам Замойский - 1812. Фатальный марш на Москву

Данные соображения никак не смягчали чувств черни, принявшейся бесчинствовать повсюду в столице сразу же после ухода оттуда последних французских солдат. Толпа убивала любого попадавшегося под руку больного француза и штурмовала воспитательный дом, где капитан 12-го конно-егерского полка Тома Обри, раненый при Бородино, помог организовать оборону вместе с тремя также ранеными русскими генералами. Несмотря на сильнейший жар и лихорадку, Обри с саблей в руках занял пост в полном солдат обеих армий здании. Чтобы остудить пыл атакующих, ему приходилось отдавать команды стрелять, до тех пор, пока не подошли регулярные русские войска {655}.

Известие об оставлении французами Москвы принес в Тарутино ночью поручик Болговский [156]. Он уведомил Коновницына и Толя, который отправился будить фельдмаршала. Скоро поручика пригласили в комнату Кутузова, где тот нашел старика сидевшим на кровати в сюртуке и при наградах. «Скажи-ка мне, дружок, – обратился к нему Кутузов, согласно рассказу самого Болговского, возможно, вымышленному, – что за весть ты привез мне? В самом ли деле Наполеон ушел из Москвы и отступает? Говори скорей, не терзай мое сердце, оно колотится». Когда молодой офицер рассказал все ему известное, Кутузов начал всхлипывать и, повернувшись к иконе Спасителя в углу помещения, проговорил: «Господь, мой создатель, наконец-то ты услышал наши молитвы. С сей минуты Россия спасена» {656}.

Тем временем генерал Дохтуров, посланный Кутузовым на рекогносцировку в сторону Новой Калужской дороги, обнаружил около Фоминского 4-й корпус принца Евгения и решил атаковать его. К счастью для Дохтурова, разведчики захватили парочку пленных, от которых генерал и узнал, что перед ним вот-вот окажется не один Евгений, но вся Grande Armée. Кроме того стало известно, что целью служил Малоярославец. Понимая, что взятие противником города позволит ему обойти русские войска с фланга и поставить под угрозу пути подвоза снабжения, Дохтуров послал весточку Кутузову, а сам форсированным маршем двинулся к Малоярославцу в надежде опередить принца Евгения. Однако выйдя туда на рассвете 24 октября, Дохтуров обнаружил, что французы оказались быстрее.

Малоярославец стоит на вершине изогнутого кряжа, широким полукругом тянущегося по южному берегу Лужи. В нем находились два батальона дивизии Дельзона [157], а остальные части соединения расположились лагерем в низине на северном берегу реки. Дохтуров устремился на штурм и сумел выбить оттуда вражеские батальоны, но вынужденно отступил под натиском контратаки Дельзона, в которой отличились пехотинцы 1-го сводного хорватского полка.

Кутузов, находившийся по получении известий о передвижениях французов куда ближе Дохтурова к Малоярославцу, реагировал настолько медлительно, что корпус Раевского появился на угрожаемом участке только в середине утра. Смелым броском Раевский отбил город у пехоты Дельзона, ранее усиленной дивизией Бруссье, но сам очутился выброшенным оттуда вдохновенной атакой итальянской дивизии Пино.

По мере того, как стороны получали и вводили в битву за Малоярославец все новые и новые подкрепления, тот то и дело переходил из рук в руки – всего не менее восьми раз. Борьба за город преимущественно носила характер ближнего боя, в большинстве случаев солдаты дрались на улицах среди горевших домов, а те рушились, погребая под собой убитых, раненых и здоровых. Многие из тех, кому посчастливилось выползти из-под пылавших развалин, пали под копытами лошадей и под колесами артиллерии, которая то и дело меняла позиции.

Давно перевалило за полночь, а бой все не стихал. Представление сделалось «неописуемо великолепным и захватывающим», как описывал виденное генерал Уилсон, наблюдавший за происходящим с русской стороны. «Треск огня, темные силуэты сражающихся, шипящий звон картечи из единорогов, грохот ружейной стрельбы, бомбы с подожженными запалами, летавшие туда и сюда по воздуху, дикие крики бойцов и весь аккомпанемент кровавой схватки создавали редко встречающееся сочетание» {657}. Французы и итальянцы дрались, точно львы, и с наступлением ночи сделались хозяевами города.

Как считал генерал Бертезен: «Эта битва была самым славным подвигом за всю кампанию». Наполеон не скупился на похвалы в адрес принца Евгения и его солдат. Не меньшие восторги расточал и Уилсон. «Итальянская армия продемонстрировала качества, кои навеки обеспечили ее солдатам место среди храбрейших воинов Европы», – писал он. Дивизии Дельзона, Бруссье и Пино, равно как и Итальянская Королевская гвардия, на более позднем этапе противостояния получили поддержку от дивизий Компана и Жерара из 1-го корпуса Даву. В результате чего общее количество войск с французской стороны составило в тот день около 27 000 чел. при семидесяти двух орудиях. И они одержали верх в схватке с более чем 32 000 русскими при 354 орудиях. «Да, то и вправду была одна из самых славных побед, – уверял капитан Бартоломео Бертолини, – которая, как по причине последовавших за ней несчастий, так и ввиду неблагодарности и злого умысла французских историков, кои пишут подавляющим образом о сражениях Наполеона, почти не упоминается» {658}.

Но успех обошелся дорого. Урон французской стороны исчислялся примерно шестью тысячами раненых и убитых, включая и генерала Дельзона, сраженного насмерть пулей в голову в момент, когда он возглавлял атаку. Русские недосчитались больше, но они могли себе позволить терять людей [158]. «Еще одна такая победа, говорят солдаты, и у Наполеона больше не останется армии», – свидетельствовал начальник штаба корпуса принца Евгения {659}. К тому же французская победа оказывалась бессмысленной и с тактической точки зрения.

Вся русская армия, насчитывавшая не менее 90 000 чел. при более чем пяти сотнях орудий, расположилась на господствующих позициях позади города. Наполеон не мог выставить и 65 000 (Мортье находился между Москвой и Можайском, Жюно оставался в Можайске, а Понятовский – в Верее). Если император французов хотел выполнить замысел по взятию Калуги или даже только вернуться в Смоленск через Медынь и Ельню, ему предстояло нанести поражение русским в тяжелой и решительной битве. Его инстинкт подсказывал поступить именно так, то же самое говорил и Мюрат, но большинство окружения высказывалось против подобного курса действий.

Той ночью в ставке, разместившейся на окраине деревни Городня в убогой избе, единственную комнату которой разгораживала надвое грязная холщовая занавеска, Наполеон поинтересовался мнением маршалов. Он слушал их молча, устремив глаза в лежавшие перед ним карты. В то время как одни высказывались за продолжение или, по крайней мере, за форсирование Лужи в каком-то другом месте и за марш на Смоленск через Медынь, большинство выступали за более благоразумный с их точки зрения вариант: выход на дорогу Смоленск-Москва и отступление по ней. «Спасибо вам, господа, я приму решение», – заключил он, закрывая совещание, и отправился спать {660}.