Адам Замойский - 1812. Фатальный марш на Москву

Когда французы заняли батарею Раевского, положение спасли несколько счастливых случайностей. Барклай уехал в Горки, но его старший адъютант майор Левенштерн тут же разобрался в обстановке, он поскакал в расположение ближайшего батальона пехоты и бросил его в контратаку. В то же самое время Ермолов, который как раз направлялся с подкреплениями в южный сектор, тоже заметил опасность и по собственной инициативе развернул находившиеся с ним войска против французов на редуте [118]. Генерал Бонами со своим 30-м полком очутился перед лицом вражеского контрнаступления с двух сторон, в то время как начали подтягиваться и другие русские солдаты, удерживавшие рубеж по обеим сторонам от бреши. Французская пехота отступила на редут и использовала против врага немногие имевшиеся у нее пушки, но без поддержки продержаться долго не могла [119]. Русские прорвались и захватили Бонами в плен. Лишь одиннадцать офицеров и 257 солдат других званий из 30-го линейного полка, насчитывавшего тем утром 4100 чел. [120], сумели, скатившись с холма, найти убежище у своих {449}.

Вскоре после того, как несчастного Бонами, ослабленного пятнадцатью ранами, доставили к Кутузову, к главнокомандующему явился Толь с просьбой от генерала Платова. Платов с его 5500 казаками и Уваров с 2500 чел. регулярной кавалерии, без дела стоявшие на правом фланге, предложили перейти Колочу и осуществить рейд в тыл французам. Кутузов, как будто бы даже не обдумав замысел, дал согласие на воплощение его в жизнь, и скоро восемь тысяч всадников с их тридцать шестью пушками вброд форсировали Колочу. Они, как легко себе представить, посеяли путаницу и неразбериху в тылу корпуса принца Евгения, привели в панику и обратили в бегство дивизию Дельзона. [121]. Но скоро, когда французская пехота построилась в каре и дала несколько залпов вместе с артиллерийской картечью в направлении русских, натиск был остановлен. Казаки дружно откатились, в то время как регулярная кавалерия бежала в беспорядке, преследуемая французскими драгунами. Платов и Уваров не сподобились теплого приема у Кутузов по возвращении. Как указывали несколько русских офицеров, рейд был начисто лишен тактического смысла, ибо и не мог принести ничего, кроме серьезных потерь открывшейся перед неприятелем кавалерии {450}. Однако он возымел некоторые неожиданные последствия.

Между одиннадцатью и двенадцатью часами французские атаки, несмотря на ряд местных побед, выдохлись и зашли в тупик. В центре русские вновь отбили высоту с батареей Раевского, в то время как расположенные к югу от нее Багратионовы флеши и село Семеновское наступающие захватили, но далее перед ними все время вставали новые рубежи обороны, а атака Понятовского на крайнем правом фланге застопорилась. Ни одно из соединений, участвовавших в боях до того, не обладало уже должной силой для достижения решительного успеха, а потому Ней, Мюрат и Даву постоянно просили подкреплений.

Подходила пора вводить в дело Императорскую гвардию. Наполеона коробило от мысли бросить эти войска в бой, поскольку они оставалась его последним резервом, рисковать которым ему столь далеко от дома вовсе не хотелось. Но он все же явно изъявлял готовность использовать ее часть. Император выслал вперед гвардейскую артиллерию для обстрела русских позиций вокруг села Семеновское и велел выдвинуться дивизии Молодой гвардии под началом генерала Роге.

Однако в тот самый момент, когда французский главнокомандующий готовился бросить на стол козырную карту, на левом фланге возникли Платов и Уваров, а потому он скомандовал «стоп!» до прояснения обстановки {451}. Таким образом, в самый критический момент, когда французы прорвали русскую оборону, Наполеон по существу прекратил дальнейшие действия. На протяжении следующих двух часов французская армия не двигалась, что дало русским ценное время подлатать дыры, образовашиеся в боевой линии, и подтянуть резервы.

Но в то время как бои прекратились, канонада не стихла, а поскольку в большинстве своем войска массированно сосредотачивались в пределах дальности огня неприятельской артиллерии, солдаты продолжали погибать. Самыми уязвимыми оказались соединения кавалерии Мюрата, располагавшиеся в центре, прямо под пушками батареи Раевского.

Барон Максимилиан Эрнст Эузебиус фон Рот фон Шрекенштайн из саксонской кавалерии [122]отмечал, что стояние под огнем «есть, наверное, одна из самых неприятных вещей, которые приходится делать коннице… Не было, наверное, почти ни одного в рядах и шеренгах, чей сосед не падал бы наземь с конем или не умирал от страшных ран, криками прося о помощи». Жан Брео де Марло, кирасирский капитан, объезжал строй своего эскадрона, чтобы подбодрить людей под смертоносным обстрелом. Он похвалил одного из субалтернов по имени Граммон за умение держаться. «Как раз когда он говорил мне, что хотел бы разве выпить стакан воды, пушечное ядро разорвало его надвое, – писал потом капитан. – Я повернулся к другому офицеру, чтобы выразить сожаление по поводу гибели господина де Граммона. Но не успел тот ответить мне, как другое ядро попало в его лошадь и убило его. И могу назвать еще сотню подобного рода случаев. Я дал на полминуты подержать свою лошадь рядовому, и его тут же не стало». Бездействие становилось невыносимым, и молодой капитан не без труда сумел сдержать жгучее желание броситься прочь, о чем рассказывал в письме сестре, Манетт. Он говорил себе: «Это лотерея, и если ты сможешь выжить, все равно тебе когда-то придется умереть. Так не лучше ли умереть с честью теперь, чем потом жить обесчещенным?» {452}

Огюст Тирион, тоже кирасир, испытывал такие же эмоции. «В атаке, которая в любом случае длится недолго, все возбуждены, каждый рубит и отбивает удары, как может. Там действие, там движение, бой один на один. Но здесь наше положение коренным образом отличалось. Стоя перед русскими пушками, мы видели, как их заряжали снарядами, кои полетят к нам. Мы могли отличить глаза целившегося в нас пушкаря, и требовалась определенная порция хладнокровия, чтобы оставаться на месте». Один из солдат подразделения не выдержал и собрался сбежать, но Тирион успокоил его и предложил разделить сбереженную корку хлеба. Но только он достал ее из кармана, солдату размозжило голову ядром. Тирион стряхнул ошметки мозгов с корки и съел ее сам {453}.

Не стоит поражаться такой откровенной бесчувственности. Все офицеры и солдаты недоедали и порой отчаянно голодали. Они очень сильно страдали от жажды, так как напряжение и дым иссушали глотки. Воинов всюду окружала смерть. Многие были нездоровы, а протяженная битва лишь усиливает любые неудобства. «В Дорогобуже я вновь пал жертвой страшной диареи, от коей так жестоко страдал под Смоленском, и в течение того дня испытал самые невообразимые мучения, поскольку не мог оставить пост или спешиться, – писал капитан Луи-Никола Плана де ла Фай, адъютант артиллерийского генерала Ларибуасьера. – Не стану в подробностях описывать, как мне удалось избавиться от того, что меня просто-таки истязало. Достаточно сказать, что в процессе я лишился двух платков, от коих избавился самым возможно незаметным образом, выбросив в ров у земляных укреплений, мимо коих мы следовали» {454}.