Адам Замойский - 1812. Фатальный марш на Москву

Наполеон предоставил Яковлеву и его семье право свободного выезда из Москвы на условии передачи его письма Александру. В послании, датированном 20 сентября, император французов уведомлял царя, что Москву сожгли по приказу Ростопчина, и, осуждая этот поджог как варварское деяние, выражал искреннее сожаление по данному поводу. Он напоминал Александру, что в Вене, Берлине, Мадриде и во всех прочих больших городах, которые он занимал, на месте оставалась гражданская администрация, что гарантировало жителям сохранение жизни и неприкосновенность имущества. Он также выражал уверенность, что Ростопчин предпринимал вышеназванные действия помимо желания Александра и не по его велению. «Я начал войну против Вашего Величества без злых намерений», – заверял он царя, добавляя, что для прекращения враждебных действий достаточно одной записки от последнего {522}.

Наполеон отправил в Санкт-Петербург с теми же мирными предложениями и государственного служащего невысокого звания, комиссара Рухина, но беднягу арестовали на первом же русском аванпосту и подвергли пыткам как подозреваемого в шпионаже в пользу французов. Прошло не менее двух недель, прежде чем он смог передать письмо Наполеона {523}.

3 октября Наполеон обратился к Коленкуру с просьбой поехать в Санкт-Петербург и лично открыть переговоры, но Коленкур попросил избавить его от подобной миссии, сказав, что Александр его все равно не примет. Наполеон решил послать Лористона, прибывшего в ставку императора французов, когда та еще находилась перед Гжатском. «Я хочу мира, мне нужен мир, я должен получить мир! – напутствовал Наполеон его двумя днями позднее перед отъездом. – Спасите мою честь!» {524}

«Как и все прочие, император осознавал, что постоянные послания, показывая сложность его положения, будут только убеждать неприятеля в своем враждебном расположении, – вполне обоснованно писал Коленкур. – И все же отправлял ему новые! В случае человека, бывшего таким политичным, таким мастером считать и рассчитывать, это свидетельствует о чрезвычайной слепой вере в собственную звезду и, можно сказать почти так, в слепоту и слабость своих противников! Как же при таком орлином взоре и здравом суждении мог он до такой степени обманывать себя?» {525}

Не сделал Наполеон правильных выводов и из пожара. Он отнес приказ Ростопчина спалить город на сумасбродные действия ненормального азиата, но даже и мысли не допускал, что данная акция до известной степени выражала народное чувство. В чем-то он был прав, но никак не хотел постичь одного – того, что вина за уничтожение Москвы падет на него, а символ сожженного города послужит единению царя и народа и превратит войну с французами в борьбу не на жизнь, а на смерть.

Реакцией Наполеона на пожар стало стремление продемонстрировать силу собственной позиции. Если огонь разожгли с целью лишить его необходимого снабжения, поставленной цели поджигатели не достигли. Император подтверждал это созданием у всех вокруг ощущения, будто пожар не пожар, а он все равно готов сидеть в Москве и провести там зиму, если будет надо. Он отдал приказ о переброске свежих войск на усиление имевшимся и поговаривал о наборе отрядов «польских казаков», которые бы стали прочесывать сельскую местность и обеспечивать безопасность линий коммуникаций. Император даже заводил речь о доставке в Москву актеров из труппы Comédie Française, чтобы те развлекали армию в зимние месяцы. Наполеон воображал, будто такие действия поставят Александра под нарастающее давление своих же людей и вынудят пойти на переговоры. Он до известной степени блефовал {526}.

На первый взгляд ничего вроде бы не мешало Наполеону и в самом деле встать на зимние квартиры в Москве. Хотя очень многое сгорело, в зданиях, избежавших уничтожения, и в подвалах осталось довольно всего для питания и снабжения одеждой войск на протяжении нескольких месяцев. Кроме того в городских оружейных находилось множество пушек, ружей, огромные запасы боеприпасов к ним и пороха {527}. Не хватало в плане снабжения единственно фуража для лошадей, но данный момент являлся критически важным, ибо без коней не удалось бы не только поддерживать работу линий коммуникаций, но и начать новую кампанию весной.

Другим крайне значительным обстоятельством выступала обстановка в тылу и на флангах. С того момента, когда 18 августа Гувьон Сен-Сир оттеснил Витгенштейна от Полоцка, заслужив за свою победу маршальский жезл, всякая деятельность на том крыле, в общем-то, прекратилась. Условия у 2-го и 6-го корпусов были неплохими, хотя и постоянно не хватало съестного. Состояние войск в немалой степени разнилось: французская, швейцарская, португальская и хорватская пехота и французская и польская кавалерия находились в хорошей форме, но вот баварцы – далеко нет. Они оказались в большей степени склонными поддаваться болезням, а после смерти генерала Деруа и перехода командования к генералу Вреде все у них и вовсе посыпалось. «Баварские солдаты сотнями оставляли места под знаменами и шли в Вильну, прикидываясь больными, чтобы залечь в госпитали», – рассказывал генерал ван Хогендорп, генерал-губернатор Литвы. Он собрал и проверил около 1100 чел. и обнаружил среди них едва сотню действительно больных, а посему послал здоровых обратно в части, откуда они вновь благополучно дезертировали {528}.

Дела в войсках под командованием князя Шварценберга, дислоцированных в самой удаленной точке на правом крыле Наполеона, на юге, обстояли куда лучше, в основном потому, что командир их старательно избегал боев и имел негласную договоренность с коллегой из русского стана не ввязываться в ненужные враждебные действия.

С целью усиления собственного положения Наполеон приказал маршалу Виктору, располагавшемуся в Восточной Пруссии с вверенным ему 9-м корпусом из примерно 40 000 чел., выступить в Россию и занять позиции в районе Смоленска, откуда бы тот мог придти на помощь основной армии или войскам на том или ином фланге. Теоретически положение Наполеона выглядело довольно прочным. По мнению Раппа: «Он с точностью до последнего человека знал, сколько солдат у него поставлено между Рейном и Москвой». И цифры убеждали императора французов в том, что он достаточно силен для действий в непредвиденных обстоятельствах {529}. Чего он, однако, не видел на бумаге, так это состояния войск.

Генерал Пуже получил легкое ранение и в сентябре занял пост губернатора Витебска. Гарнизон состоял из девяти сотен солдат и двух 4-фунт. пушек – подобное войско никак не назовешь особенно внушительным. На самом же деле, если не считать шестнадцати жандармов и двух дюжин бойцов Молодой гвардии, все они представляли собой разношерстную команду отбившихся от своих частей солдат, выловленных дезертиров и тех, кто выписался из госпиталей. В плане же национальности бойцы гарнизона принадлежали ко всем языкам Grande Armée. Большинство отстали вскоре после перехода Немана и никогда не встречались с противником. Горе-воинам не хватало качества подготовки, они не умели следить за оружием, вести регулярное патрулирование или выполнять задания в пикетах. Они были лишены боевого духа, ленивы и грязны. Когда пришло время отступления, такие бойцы побросали места в строю при одном виде казаков и свели к нулю любые попытки Пуже дать бой неприятелю, в результате чего он попал в плен вместе с ними. Как он говорил позднее, будь у него только жандармы и те две дюжины парней из Молодой гвардии, он бы сумел прорваться {530}.