Адам Замойский - 1812. Фатальный марш на Москву

18 сентября курьер из Ярославля на галопе примчался в Санкт-Петербург и привез Александру короткую и страшную записку из Твери от великой княгини Екатерины, датированную 15 сентября. «Москва взята. Творится нечто непостижимое, – писала она. – Не оставляйте вашей решимости – никакого мира, и у вас еще сохранится надежда на восстановление чести». Ошарашенный Александр написал Кутузову, как следует выговорил ему по поводу полученных от других известий о падении Москвы и высказал негодование в связи с тем, что его держали в неведении. Аракчееву царь выразил сожаление по поводу проявленной уступчивости в вопросе назначения главнокомандующим Кутузова. Тот известил государя лично только спустя двое суток прежде {536}.

20 сентября на Каменном острове появился полковник Мишо с письмом от главнокомандующего, а также и с известием о пожаре, о чем царь пока ничего не знал. «Боже мой, сколько бед! Что за грустные новости вы принесли мне, полковник», – воскликнул Александр. Письмо являлось лаконичной запиской, которой Кутузов извещал государя об оставлении Москвы. «Осмеливаюсь самым нижайшим образом уверить Вас, всемилостивейший государь мой, что вступление неприятеля в Москву еще не завоевание России», – писал Кутузов, однако подобные слова мало утешали его венценосного господина {537}.

«Насколько видится мне, Провидение Господне ожидает от нас великих жертв, в особенности от меня, и я готов преклониться перед его волей», – сказал Александр полковнику Мишо. Как пояснил полковник, после марша через Москву русская армия вышла из соприкосновения с противником и совершила фланговый маневр на юг от города. В результате она оседлала дорогу на Калугу, где сможет отдохнуть и залечить раны, полученные при Бородино. К тому же, по заверениям гонца, боевой дух в войсках оставался высоким, и все боялись только одного – как бы царь не начал переговоры с Наполеоном.

«Отправляйтесь обратно к армии и скажите нашим храбрым воинам, говорите моим верным подданным всюду, где будете, что даже если у меня не останется ни одного солдата, я встану во главе моего возлюбленного дворянства и добрых крестьян, поведу их сам и употреблю средства всей моей империи!» – ответил Александр, после чего добавил, что никогда не подпишет мира с Наполеоном и скорее окончит дни свои нищим где-нибудь в Сибири, чем станет договариваться с ним. Он привел себя в состояние величайшего возбуждения и, в итоге, заявил: «Наполеон или я, он или я – двоим нам невозможно царствовать» {538}.

Санкт-Петербург теперь будоражили слухи и сплетни. Одни утверждали, будто Наполеон погиб в величайшем сражении, другие – что взял Москву. Распространителей тревожных версий хватала полиция, она прочесывала улицы в попытках прекратить расползание слухов, однако спокойнее людям от этого не становилось. В отсутствие конкретных новостей они предполагали самое скверное.

Снова начали шептаться об измене, но теперь пальцы указывали на самого Александра. Сестра Екатерина укоряла в письмах брата, почему тот не остался в Москве для ее защиты. Она говорила, что его обвиняют в утрате чести страны, а настроения в обществе обращаются против него. «Не одно лишь какое-то сословие винит вас, а все они в один голос», – писала она {539}.

Александра в особенности уязвила мысль о том, что народ может решить, будто у государя недостает храбрости, когда он с радостью встал бы во главе армии биться хоть один на один с Наполеоном и ни на минуту не утрачивал решимости не идти на переговоры с противником. «Я предпочел бы перестать быть тем, кто я есть, чем договариваться с чудовищем, уничтожающим мир», – отвечал он на письмо Екатерины. Царь знал, что вокруг идет настоящая кампания шепота с целью лишить его трона и передать власть сестре. Начинала завоевывать позиции небольшая группа упорно выступавших за заключение договора с Францией и как можно скорее – прежде чем рухнет все государство. Многие из иностранных дипломатов в Санкт-Петербурге считали, что нельзя дольше откладывать мирное урегулирование. Как отмечал Джон Куинси Адамс, жившие в столице англичане готовились к отъезду {540}.

«Жуткое несогласие водоворотом крутилось в столице, – так описывала состояние дел графиня Эдлинг. – Встревоженная и взбудораженная толпа могла подняться в любую минуту. Дворянство в голос обвиняло императора во всех несчастьях, обрушившихся на государство, и едва ли кто дерзал вступиться за него прилюдно». 27 сентября, направляясь в церковь по поводу празднования очередной годовщины коронации, сопровождавшегося, как правило, ликованием толп и изрядной помпой, Александр проезжал по своей столице, словно по вражескому городу. Обычно он следовал в церковь верхом, но на сей раз окружение уговорило его пересесть в закрытую карету. «Мы в своих сверкающих экипажах медленно проезжали через огромную толпу, чьи похоронная тишина и злобные лица никак не вязались с событием, каковое мы праздновали, – вспоминала графиня Эдлинг, сидевшая подле императрицы Елизаветы. – Никогда не забуду, как мы шагали по ступеням церкви между двух людских стен, и никто не издал ни единого радостного возгласа. Мы слышали лишь звуки наших шагов, и я ни на мгновение не сомневалась, что хватило бы малейшей искорки для всеобщего взрыва» {541}. 29 сентября власти, наконец, сделали заявление, в котором падение Москвы изображалось как малая тактическая неудача. За ним последовало написанное за Александра Шишковым императорское воззвание. Тоном, в котором перемешались гнев и гордость, манифест возвещал, что потеря древней столицы послужит призывным кличем для русских и станет поворотным пунктом в судьбе страны. Наполеон шагнул в могилу, откуда никогда не поднимется, а русский народ восторжествует.

Спустя несколько дней, Александр писал Бернадотту, убеждая того, что, несмотря на последующее отступление Кутузова, Бородино на самом деле было русской победой. «Вновь заявляю Вашему Королевскому Высочеству о моей торжественной уверенности в том, что более чем когда-либо я и народ, во главе коего имею честь стоять, желаем противостоять новому Аттиле и скорее дадим похоронить себя под руинами империи, чем придем к договоренности с ним» {542}.

Решимость Александра проистекала из фатализма и внутренней убежденности, а не являлась следствием некоего расчета. Прежде всего, что бы там ни говорил Мишо, царь на самом деле не знал, осталась у него армия или нет. Один из его флигель-адъютантов, полковник князь Сергей Григорьевич Волконский, находившийся при штабе войск Винцингероде, заверял царя: «от главнокомандующего и до последнего солдата, все готовы положить жизнь на защиту отечества и Вашего Императорского Величества», каковые заявления ободряли, однако не согласовывались со сведениями, доносившимися из других источников {543}.