Жорж Корм - Религиозный вопрос в XXI веке. Геополитика и кризис постмодерна

В почете сегодня работы Лео Штрауса, который ограничивает нас извращенной дилеммой выбора из двух взаимоисключающих альтернатив: подчинения божественному закону Откровения и подчинения философскому разуму. Как будто бы не было возможным различить веру и потребность в трансценденции, с одной стороны, и ситуации, которые всегда навязываются теми, кто применяет божественный закон для основания города, с другой. Как будто бы, несмотря на многие века практического существования трёх разных форм монотеизма вместе с их бессчетными внутренними спорами, нам всё ещё запрещалось заниматься символическим чтением религиозных текстов, данных в «Откровении» [200]. По мере развертывания Истории это чтение всё больше скрывалось в христианском гностицизме или мистицизме, в еврейской Каббале и в мусульманском суфизме, уклоняясь от буквального прочтения текстов, прочтения первого уровня. Все усилия европейских гуманистов, от Эразма до Декарта и Спинозы будут направлены именно на то, чтобы помочь нам отстраниться от такого буквального чтения; тогда как современный гуманизм и революции, возникшие из него, попытаются дать Европе новое основание, столь тщательно исследованное Арендт.

Сегодня разгорается война мифологий, которые, с одной стороны, стремятся разрушить основания, а с другой – построить их заново, а параллельно с ней мы наблюдаем опасный всплеск цивилизационного фанатизма и различных видов фундаментализма – христианского, иудейского и мусульманского, которые запускаются в оборот в гротескном процессе расшатывания политических и социально-экономических систем, подвергающихся «глобализации», особенно если это общества монотеистические.

Как мы увидим в следующей главе, именно это обращение к религиозности в политическом пространстве, которое, как мы поняли, не было свёрнуто и не осталось в прошлом как свойство колониальной эры или холодной войны, обостряет собственно религиозный кризис, с которым на пороге XXI века сталкиваются все три монотеизма. Без этой рефлексии мы не сможем восстановить порядок в нашем языке, в способах понимания и проектирования мира, в котором стремление к универсальному смогло бы уйти от этого театра теней прошлого, и где найти свободу, равенство и братство сегодня сложнее, чем когда бы то ни было раньше. Проигранное на сей день пари всемогущего Запада, несмотря на насилие, которое он выносил в своём лоне, заключается именно в этом всеобщем мираже мультикультурной глобализации, которая низводит великие философские идеи и мораль европейской культуры до уровня идеологических памфлетов такого же непотребного качества, каким отличается литература, опирающаяся на идеи «войны цивилизаций» или «возвращения религиозности».

Не составляют ли просвещенный «космополитизм» философии Просвещения или же эссе Иммануила Канта, в которых он размышляет о всеобщем мире и которые послужили источником вдохновения для Лиги Наций, а потом и для ООН, другого, более прочного и более приемлемого основания для попыток создания всеобщей международной морали [201]? Это мы увидим в последней главе и в заключении к этой книге, но перед этим нам следует изучить внутренние связи двух политических и религиозных кризисов, сотрясающих монотеистические общества.

На пороге XXI века религия и её авторитет оказались в центре споров, так же как проблема индивидуальной свободы, носителем которой себя считает Запад. Далеко не очевидно то, что может возникнуть новый порядок, который установит мир на всей планете в отсутствие какого-либо консенсуса по системе политических ценностей, способной организовать отношения между обществами и индивидуумами, между коллективным и индивидуальным, наконец, между различными формами власти и авторитета в мире, стремящемся к устойчивости, которой у него и ранее никогда не было.

Отметим, что эти вопросы, занимающие сегодня центральное место в европейском сознании, остаются чуждыми для всего остального мира. Хотя они, несомненно, могут затронуть общества арабского Ближнего Востока, турецкое или иранское общество, поскольку последние находятся в конфликтных отношениях с государством Израиль, этого нельзя сказать об Африке южнее Сахары, Индийском полуострове или о мире Дальнего Востока, где практикуются религии, совершенно чуждые и библейской культуре, и понятию Откровения, неотъемлемому от монотеистических религий.

Как мы уже видели, обращение к религиозности чаще всего выдаёт кризис легитимности политической власти. Но значительно реже выявляется кризис самой религиозности, который заставляет религиозную власть искать помощи у власти политической в надежде, что так она сможет справиться со своим собственным кризисом. Думается, этот двойной кризис поражает главным образом общества с монотеистической религиозной традицией, то есть исламский, христианский и иудейский мир, в котором религиозно-политическое напряжение постоянно усиливается, приводя к беспорядкам, разногласиям и зачастую насилию. Новая «философская мода», которая захватила наш культурный универсум и пытается в качестве доктринальной теории и новой идеологии закрепить легитимность этого беспорядка, – это, конечно, теория «войны цивилизаций», понимаемой в смысле войны религиозной и культурной. В этой теории главным конфликтом XXI века оказывается уже не столкновение больших национализмов, которое началось еще в XIX веке, а потом продолжилось и взорвалось в двух мировых войнах XX века; и не противостояние двух ведущих светских идеологий, либерального капитализма и социализма, которое получило выражение в холодной войне второй половины XX века. Главный конфликт, как утверждают, – тот, в котором противопоставляются друг другу иудео-христианский, либеральный, толерантный и открытый мир, носитель и светоч прогресса, и мир ислама – отсталый, авторитарный, воинственный и замкнутый в самом себе.

Действительно, внутри мира монотеистических обществ со всеми их вариациями и различиями, присутствующими в каждой из рассматриваемой групп (иудаистской, мусульманской или христианской), формируется особая, одновременно религиозная и политическая мораль, что приводит к упрощённой рационализации того сложного разлагающего воздействия, которое оказал модерн, и которое мы анализировали в предыдущих главах. Обращение к религиозности – будь то в иудаизме, исламе или новой цивилизационной идеологии иудео-христианства, – является, похоже, всего лишь следствием этого кризиса, новым, больше политическим, чем религиозным, этапом распада традиционной матрицы авторитета как внутри наций, так и в их внешних отношениях. Интенсивное политическое применение религии в рамках холодной войны, которое осуществлялось благодаря мобилизации польского католицизма, фундаменталистского саудовского и пакистанского ислама или же «израилизированного» иудаизма, привело, в конечном счёте, к обострению кризиса всех трёх монотеистических религий и, соответственно, к беспримерной политической путанице в восприятии новых беспорядков, возникающих в мире.