Гай Стэндинг - Прекариат: новый опасный класс

Горькая ирония состоит в том, что субсидиями уже никого не обманешь. Поддерживая старые работы и содействуя временному труду, правдой и неправдой увеличивая прекариат, они оставляют по себе неприятное ощущение. Приведу слова одного жителя Южной Кореи, разочаровавшегося в системе субсидий и, судя по всему, только что влившегося в ряды прекариата: «Даже если я получу должность таким образом, я проработаю всего несколько месяцев, все это время ощущая себя жалким довеском, существующим за счет щедрости других рабочих» (Choe, 2009).

Еще один фактор сыграл роль в увеличении численности прекариата. Это то, что принято называть теневой, серой или невидимой экономикой. По ряду факторов можно предположить, что масштабы ее увеличились, хоть и недооцениваются официальной статистикой. Деиндустриализация сыграла тут свою роль, как и увеличение гибкости численности, поскольку переход от труда, сосредоточенного на крупных фабриках и в офисах, в иные сферы приводит к тому, что трудовые соглашения, скрепленные всего лишь рукопожатием, стало проще установить и труднее отследить. Изменяющийся характер социальных государств тоже имеет к этому отношение: происходящие перемены подрывают социальную солидарность и принципы, лежащие в основе прогрессивного прямого налога и социального страхования.

Но каковы бы ни были причины, теневая экономика именно то место, где обретается большая часть прекариата, подвергаясь эксплуатации и угнетению. Исследования, проведенные Фридрихом Шнайдером из Линцского университета ( The Economist , 2010b), показывают, что неофициальная экономика составляет более четверти ВВП Греции, более 20 процентов ВВП Италии, Испании и Португалии и более 10 процентов ВВП Германии, Франции и Великобритании. Автор исследования объясняет уход от налогов по большей части «налоговым бунтом», утверждая, что люди неохотно платят налоги, когда видят, что ценность услуг, оказываемых им государством, невелика. Если так, то сокращение госуслуг с целью уменьшить дефицит бюджета может вызвать еще больший налоговый бунт, сведя к нулю меры по сокращению расходов, – и дефицит как был, так и останется. Учитывая размах теневой экономики и существование подушки теневого труда во время относительного подъема, как это было перед кризисом 2008 года, значительное количества труда остается неучтенным. Неблагоприятная статистика роста занятости может ввести в заблуждение. Подобным же образом рецессия может начаться со спада в теневом труде, при этом создастся впечатление, что занятость не так сильно падает, а безработица не так сильно растет, особенно если учесть, что те, кто находится в тени, не имеют права на государственные пособия.

Все это согласуется с официальными данными. За первые два года рецессии сокращение занятости по всей Европе всего в три раза превышало процентную норму. В Испании к 2010 году показатель официальной безработицы увеличился до 4,5 миллионов человек – намного выше того уровня, который, по прогнозам профсоюзов, должен был привести к мятежам. Но никаких мятежей не последовало. Некоторые приписали это традиционной терпимости безработных и семейным связям, позволяющим получать общественные пособия. Другие считали, что тут скорее дело в процветающей теневой экономике. По оценке профсоюза служащих налоговой инспекции Gestha, подпольная экономика составляла 23 процента ВВП, и ее доля увеличивалась, тогда как официальный ВВП стремительно сокращался.

Глобализирующаяся экономика открытого рынка, которой свойственны неформальные договоры, частичная и временная занятость, ориентированность на проекты и мириады личных услуг, несомненно способствует теневому труду. И это не преувеличение, это часть глобального рынка.

И наконец, самое показательное: расслоение, связанное с глобализацией трудового процесса, привело к снижению восходящей мобильности, а низкая восходящая мобильность – характерная черта прекариата. Как заметил Дэниел Коэн (Cohen, 2009: 19), говоря о французских рабочих, сегодня мало кто поднимается до уровня среднего менеджмента и «сейчас больше вероятность на всю жизнь застрять в самом низу шкалы заработной платы». В Великобритании социальная мобильность уменьшилась, что связывали с ростом неравенства. Как показало проведенное лейбористским правительством национальное социологическое панельное исследование равноправия (National Equality Panel) (см. также Wilkinson, Pickett, 2009), в 2010 году ребенку, рожденному в бедности, было труднее всего подняться по социальной лестнице по сравнению с любым другим периодом с начала 1950-х. Те, кто родился в 1970 году, имели меньше шансов повысить свой социальный статус, чем рожденные в 1958-м. И это лишь один из признаков того, что класс все еще имеет значение.

Но самое поразительное то, что в Соединенных Штатах, создавших себе прочный образ страны с неограниченными возможностями для восходящей мобильности, социальная мобильность давно уже снизилась. Межпоколенческая мобильность там низка даже по международным стандартам (Sawhill, Haskins, 2009). Для детей, рожденных в самых низких и самых высоких квантилях, больше вероятность остаться там, если сравнивать их с детьми в Великобритании, и намного больше, чем в Швеции или Дании. Когда неравенство достигает рекордных уровней, а социальная мобильность снижается, совершенно очевидно, что неолиберальная экономическая и социальная модель не справилась с поставленной задачей – обеспечить социальную мобильность на основании заслуг.

Одна из причин снижения социальной мобильности – уничтожение рабочих мест со средним доходом. Например, в Великобритании число рабочих мест в верхней десятке хорошо оплачиваемых с 1979 по 1999 год увеличилось почти на 80 процентов. Во второй десятке – на 25 процентов, в нижних двух десятках тоже наблюдался рост (Goos, Manning, 2007). Но количество рабочих мест в шести десятках, занимающих промежуточное положение, сократилось. Эта тенденция, а она повторилась во многих других странах, означает, что средний класс страдает от нестабильности доходов и находится под давлением: его выпихивают в прекариат.

В эпоху глобализации был жесткий общественный договор: от работников требовалось согласие на гибкий труд в обмен на меры по сохранению рабочих мест, чтобы уровень жизни большинства из них поднялся. Это была сделка в духе Фауста. Жизненный уровень поддерживался за счет того, что потреблению позволили превышать доходы, а заработку – превышать стоимость самой работы. И если последнее привело к неэффективности и искажению рыночного равновесия, то первое завело огромные массы населения в ужасную долговую яму. Рано или поздно нечистый должен был сделать свое дело, и для многих этот момент настал вместе с кризисом 2008 года, когда их уменьшившиеся доходы оказались меньше той суммы, что была нужна для оплаты долгов по кредитам, которые их так уговаривали когда-то брать. Новый общественный слой готов был присоединиться к прекариату.