Маргарет Роджерсон - Магия ворона

Я, наверное, продолжила бы верить в это, если бы не выяснила, что не так с его глазами – во время нашего последнего сеанса.

– Овод сказал мне, что, когда вы впервые писали его портрет, ваши ноги еще даже не доставали до земли, – сказал Грач. Так все это началось. – Он говорил, как будто это было всего… Изобель, сколько вам лет? Я так ни разу и не спросил.

– Семнадцать, – ответила я, отрываясь от картины, чтобы увидеть его реакцию.

Во время наших первых сеансов он сидел неподвижно, как каменная статуя, вероятно, полагая, что помешает моей работе, если сдвинет с места хоть волосок. Теперь, когда я заверила его, что уже продвинулась достаточно далеко и его поза не особенно важна, он обычно устраивался на диване боком и периодически выглядывал в окно, как будто боялся пропустить хоть одно красивое облако или пролетевшую птицу. Но чаще всего он смотрел на меня. Мы вели разговоры с опасной простотой.

Принц отреагировал не совсем так, как я ожидала. Он долго смотрел на меня; на лице у него отразился шок – или даже чувство утраты.

– Семнадцать? – повторил он. – Но ведь для мастера Ремесла это очень юный возраст. И вы уже совсем выросли, не так ли?

Я кивнула. И даже улыбнулась бы, если бы не выражение его лица.

– Я действительно молода. Большинство людей моего возраста не создают работы такого уровня. Я начала писать, как только смогла держать в руке кисть.

Он покачал головой, опустив взгляд. Поглощенный мыслями, дотронулся до своего кармана.

– Сколько лет вам? – осведомилась я, озадаченная этой меланхолией, вдруг охватившей его.

– Я не знаю. Я не могу… – Он выглянул в окно. Его челюсть дернулась. – Фейри не особенно обращают внимание на годы, они проходят так быстро. Не знаю, могу ли я объяснить это так, чтобы вы поняли.

Каково это? Встретить кого-то, почувствовать связь, все это – в один-единственный золотой полдень, а потом узнать, что для нее каждая прошедшая минута была годом, каждая секунда – часом? Еще солнце не взошло бы следующим утром, а она уже была бы мертва, – вот о чем он думал.

Острая тихая боль скрутила мое сердце. Тогда я и увидела этот секрет, спрятанный в глубине его глаз. Невероятно, но это была скорбь. Не эфемерная печаль прекрасного народца, а настоящая человеческая скорбь, холодная и бесконечная, зияющая пропасть на дне души. Неудивительно, что я не могла разгадать изъян. Эта эмоция не была свойственна таким, как он… не могла быть свойственна.

Время остановилось. Даже сияющие хлопья пыли, казалось, замерли в воздухе.

Я должна была убедиться. Как в трансе, пересекла комнату и поднесла руку к его щеке – осторожно, едва коснувшись кожи. Он не сразу заметил меня и слегка дернулся – почти вздрогнул, – прежде чем поднять глаза. Да, это действительно была скорбь. Вместе с ней – боль и смятение, такое сильное, что я задумалась, понимал ли он когда-нибудь сам, что чувствует, и казалось ли ему это таким же чужеродным и непонятным, как нам – многие черты фейри.

– Я оскорбил вас? – спросил он. – Прошу прощения. Я не имел в виду…

– Нет, все в порядке. – Загадочным образом мой голос звучал ровно. – Я просто заметила кое-что, над чем мне нужно поработать, прежде чем ваш портрет будет закончен. Не могли бы вы повернуть голову и сохранить такое положение на несколько минут?

Прекрасно понимая, что позволяю себе очень многое, я подняла другую руку, обхватила его лицо и осторожно повернула в сторону мольберта, чтобы свет падал ему на глаза под правильным углом. Он позволил мне это безропотно, следя за мной взглядом. Я чувствовала его теплое дыхание на своих запястьях.

Это был наш последний день вместе. Первый и последний раз, когда я прикасалась к нему. Знание пульсировало между нами, как сердцебиение. Когда наши взгляды встретились, другая истина стала очевидной. Связь между нами я чувствовала так же осязаемо, как рукопожатие или похлопывание по плечу. И я знала: то же самое чувствует и он.

Голова закружилась. Я сделала шаг назад и мысленно захлопнула дверь перед собственными эмоциями, прежде чем они даже смогли принять более ясную форму. Темные пятна замелькали перед глазами, и панический холод забрался в легкие. Что бы это ни было, нужно было положить этому конец. Сейчас же.

Ходить по лезвию ножа было забавно ровно до той поры, когда он переставал быть метафорическим.

Смертных мало заботили загадочные положения Благого Закона, но одно из его предписаний касалось всех нас до единого: людям и фейри не дозволялось любить друг друга. Это было похоже на шутку, если честно. На такие сюжеты Ремесленники слагали песни, ткали гобелены. Такого никогда не случалось и не могло случиться, потому что при всей своей кокетливости и жажде чужого внимания фейри не могли испытывать никаких настоящих чувств и любить не могли. Или так я думала раньше. Теперь я подвергала сомнению все, что знала о народе Грача, все, что замечала, все аккуратные, разумные правила, которые всю жизнь принимались как должное. Ведь законы не существовали без причины – или без прецедентов.

Ну а расплата? Вы знаете, как оно водится в этих историях. Разумеется, это смерть – с одним-единственным исключением. Чтобы спасти жизнь возлюбленной – спасти их обоих, – смертный должен испить из Зеленого Колодца. Если только фейри не успеют поймать их раньше.

– Пожалуйста, не двигайтесь, – сказала я. Эта просьба прозвучала холодно, и скрип моего стула донесся до моего слуха как будто издалека. Я подняла кисть, не смея взглянуть на Грача, боясь увидеть его реакцию на перемену в моем поведении.

Когда мир вокруг становился невыносим, всегда можно было раствориться в своей работе. Я погрузилась в святилище, где все мои страхи исчезали под давлением требовательного Ремесла. Я сосредоточилась на глазах Грача, на сочном аромате масляной краски, на чувственных блестящих следах, оставленных кистью на холсте. Это мое Ремесло, мой смысл. Мы были здесь только ради него. Только мастер мог достигнуть скрытой глубины на этом портрете, и я должна была сделать все, что в моих силах, чтобы в точности передать выражение. Дело было в тенях на радужках его глаз: глубоких, загадочных и туманных, как блик, который лодка отбрасывает на дно кристально чистого озера. Не реальный образ, а призрак, оставленный им.

Я работала, и меня переполнял лихорадочный трепет от осознания собственного дара, осознания того, что я вот-вот закончу портрет, каких раньше никогда не создавала. Я забыла, кто такая, сбитая с ног этой силой, которая текла сквозь меня, изнутри и снаружи. Свет погас, но я не замечала этого, пока комната не погрузилась в сумрак и цвета на моем холсте не поблекли. Эмма была дома; из кухни доносились редкие тихие звуки, как будто она старалась как можно незаметнее отвести близняшек наверх. Мое запястье болело; выбившиеся волосы липли к взмокшим вискам. Я остановилась, чтобы придать форму кисти, и внезапно осознала, что моя работа закончена. Грач смотрел на меня с холста, и в двухмерном пространстве была запечатлена его душа.