Робин Хобб - Волшебный корабль

Насколько же он выглядел крохотным рядом с ее пальцами, так намного превосходившими человеческие! Тонкие веточки-кости, одетые плотью и кожей, а на конце – ноготок, покрытый едва заметными бороздками… Даже изуродованный, даже перемазанный кровью, он все равно завораживал Проказницу своей хрупкостью и совершенством. Она приложила этот палец к своему. Резчик, изваявший ее, потрудился на славу: должным образом проработал и морщинки на суставах, и ногти, и сухожилия на внутренней стороне запястья. Но не было ни тонкого узора на подушечках пальцев, ни крохотных волосков на тыльной их стороне.

«Я – лишь подобие истинно живых существ из плоти и крови. Искусственное подобие», – подумала Проказница с грустью.

Она еще долго разглядывала свое нечаянное сокровище. Потом воровато огляделась по сторонам – и поднесла палец ко рту. Выкинуть его она была не в состоянии, а сохранить могла. Только в одном месте. Внутри себя. Она положила палец Уинтроу себе в рот – и проглотила. Вкус был тот же, что и у его крови. Соль, медь… и некоторым образом – море. И вот он стал частью ее. Проказница даже задумалась, что станется с ним там, в глубине ее тела, сработанного из диводрева. Потом почувствовала, как он… всасывается. Примерно так же, как палубные доски всасывали разлитую кровь.

Никогда раньше Проказница не пробовала мяса. Голод и жажда были ей доселе неведомы. И тем не менее, приняв в себя толику плоти Уинтроу, она утолила некое невыразимое словами влечение.

– Теперь мы – одно, – шепнула она про себя.

А Уинтроу беспокойно ворочался на койке в форпике. Настойка опия смягчила боль, пульсировавшую в руке, но начисто снять ее не смогла. Кожа, ставшая сухой и горячей, казалось, была натянута прямо на кости рук и лица.

– Воссоединиться с Са… – ломким голосом пробормотал он словесную формулу высшей цели, привлекавшей духовные помыслы любого жреца. – Я буду един с Са, – проговорил Уинтроу уже тверже. – Вот судьба, которая меня ждет.

И Проказница не нашла в себе решимости ему возразить.

Шел дождь. Нескончаемый проливной дождь – вернейшая примета того, что в Удачном наступила зима. Вода сбегала по волосам Совершенного и текла с бороды на голую грудь. Когда он тряс головой, в стороны разлетались полновесные капли. Было холодно.

Ощущение холода он почерпнул и постиг из унаследованных им человеческих воспоминаний. И теперь тщетно повторял себе, что на самом деле ему не может быть холодно, ибо древесине не дано мерзнуть. А впрочем – нет. Дело было вовсе не в холоде или тепле. Просто не очень-то это приятно, когда по тебе струится вода. Раздражает.

Он утер ладонью лицо и отряхнул руку.

– Ты, кажется, говорил, что оно мертвое!

Хрипловатое контральто прозвучало неожиданно близко. Еще одна каверза, подстроенная ему дождем! За шумом падающих капель ровно ничего невозможно было расслышать. Даже нечто столь важное, как людские шаги по мокрому песку!

– Кто здесь? – поинтересовался он хмуро и зло.

Совершенный слишком хорошо знал: лучше уж лишний раз показать людям гнев, но ни в коем случае не страх. Если обнаружить страх, они только осмелеют.

Ему никто не ответил. Да он, если честно, ответа особо и не ждал. Они ведь отлично понимали его слепоту. Могли сколько угодно лазать и ползать кругом. А потом прилетит камень – и, конечно же, с самой неожиданной стороны. Совершенный весь обратился в слух, пытаясь расслышать крадущиеся шаги. Но когда прозвучал второй голос, он раздался примерно оттуда же, откуда и первый. Совершенный мигом распознал джамелийский акцент… Мингслей!

– Но я правда думал, что оно мертвое. Сколько я сюда приходил, оно ни разу не двигалось и не говорило! Дава… то есть мой посредник… божился, что оно живое-преживое, но я не очень верил ему. Что ж, это обстоятельство придает всему делу новый оттенок! – Мужчина прокашлялся. – Теперь я понимаю, почему Ладлаки шли на сделку так неохотно. Я-то думал, я мертвое дерево выторговываю! Стало быть, я слишком мало денег им предложил. Надо будет совершить новый заход…

– А вот я, кажется, передумала. – Женщина говорила очень негромко, и Совершенный тщился понять, что за чувство она старалась не показать. Отвращение? Страх? Он ни в чем не был уверен. – Не думаю, – продолжала она, – что мне по-прежнему хочется иметь дело… с этим.

– Но раньше мне казалось, что ты очень заинтересована! – всполошился Мингслей. – Что это на тебя вдруг такая брезгливость напала? Да, носовое изваяние живое, ну и что с того? Это только новые возможности открывает…

– Да, диводрево заинтересовало меня, – согласилась она неохотно. – Один человек некогда принес мне кусочек и заказал вырезать птичку. Я на это сказала ему, что моя работа с деревом определяется его природой, а не капризом заказчика. Он принялся уговаривать меня сделать попытку. Но когда я взяла в руки принесенный им кусочек, то ощутила… зло! Если мы допустим, что дерево возможно напитать чувством, то из этого кусочка чуть только не капала злоба! Какая там работа – я в руках-то его держать не могла. Я сказала тому человеку, чтобы унес его немедленно прочь.

Мингслей хихикнул, как будто поведанное женщиной было необыкновенно забавно.

– А я, – проговорил он так, будто речь шла о многолетних жизненных наблюдениях, – давно открыл для себя, что обостренное восприятие художника великолепно умасливается перезвоном монет. Так что уверен – сообща мы сумеем преодолеть все твои предрассудки. Обещаю: оплата твоего труда превзойдет все ожидания. Ты и сейчас своей возней с обычным деревом зарабатываешь, по-моему, очень пристойно. Но когда ты примешься делать бусы из диводрева, мы сможем заламывать цену, какую ни пожелаем. Я серьезно! Мы предложим покупателям то, что им никто ни разу не предлагал! Мы с тобой – два сапога пара. Мы в этом городе чужаки. Зато разглядели то, чего у себя под носом не видели местные.

– Два сапога? А по-моему, нам вообще разговаривать не о чем.

Судя по голосу, женщина не думала идти на какие-либо уступки. Но Мингслей точно не слышал.

– Да ты, – ликовал он, – приглядись только, каков материал! Тонкие прямые волокна! А цвет! Чистое серебро! Уйма досок, и ни на одной ни сучка! Ни на одной! Какое дерево! И полностью в твоем распоряжении. Чего только из него можно наделать! Даже если снять носовую фигуру, привести в порядок и продать отдельно, диводрева останется еще столько, что не одну мастерскую – целую промышленность хватит основать. И мы не будем ограничиваться твоими обычными бусами да амулетами. Шире надо на вещи смотреть, шире! Стулья, спинки кроватей, столики, украшенные резьбой… И естественно, колыбельки. Вообрази только, каков будет престиж! Укачивать первенца в колыбельке, целиком вырезанной из диводрева! А что будет, – увлекся Мингслей, – если увенчать изголовье такой колыбельки женскими лицами? Да еще разузнать, каким образом их оживляют? Мы обучили бы их распевать колыбельные. Ничего себе, а? Люлька, которая сама качает младенца и сама ему песни поет…