Робин Хобб - Волшебный корабль

…На каком-то углу, из тысяча первой по счету вереницы выставленных на продажу рабов Уинтроу неожиданно окликнули:

– Жрец! Жрец! Напутствие и утешение Са умирающему!

Уинтроу замер на месте, соображая, к нему ли обращаются. И увидел раба, который тянулся вперед, насколько позволяли цепи. Он, впрочем, не очень похож был на человека, склонного искать утешения Са. Татуировки строптивого покрывали не только все его лицо, но даже и шею. Не слишком похож он был и на умирающего. Правда, на обнаженном торсе были отчетливо видны все ребра, а кандалы в кровь стерли лодыжки, но в остальном мужчина выглядел крепким и жилистым. Был он средних лет, на добрую голову выше Уинтроу и весь в рубцах от тяжелой работы и наказаний. Такие не умирают, а выживают.

Уинтроу нашел глазами владельца рабов: тот стоял поодаль, торгуясь с возможным покупателем. Он был коренастым коротышкой и, разговаривая, вертел и подкидывал в ладони небольшую увесистую дубинку. Он заметил взгляд Уинтроу и недовольно нахмурился, но торга не прекратил.

– Ты. Ты разве не жрец? – настойчиво спросил «расписной» раб.

– Посвященным жрецом я себя назвать не отважусь, – ответил Уинтроу, – но я учился в монастыре и достиг звания послушника. И я с радостью дам посильное утешение тому, кто в нем нуждается. – Он оглядел цепочку кандальников и, стараясь не обнаружить своих подозрений, спросил: – Кого здесь надо напутствовать и утешить?

– Ее вот.

«Расписной» отступил в сторону, и Уинтроу увидел, что за его спиной, беспомощно скорчившись, сидит на земле женщина. Тут только Уинтроу понял, что другие рабы теснятся вокруг нее, пытаясь заслонить от ветра и обогреть скудным теплом собственных тел. Она была очень молода, двадцати с небольшим лет, и других женщин здесь не было. Уинтроу не заметил на ней ни ран, ни увечий. Она прижимала руки к животу, голова свешивалась на грудь… Когда она подняла взгляд, Уинтроу увидел голубые глаза, остановившиеся и тусклые. Ее кожа показалась ему очень бледной. Светлые волосы, остриженные очень коротко, торчали неряшливым ежиком. Длинная рубаха женщины была вся в пятнах и пестрела заплатами. Другая рубаха – мужская – укрывала ее плечи; похоже, ее снял с себя окликнувший Уинтроу раб. А на лице у нее – как, впрочем, и у мужчин из той же цепочки – живого места не было от татуировок. И она не выглядела слабосильной и хрупкой. Наоборот – рослая, крепкая на вид, широкоплечая… Если бы не явные следы страдания на лице, за больную и не посчитаешь.

– Что с тобой? – подходя вплотную, спросил Уинтроу.

Где-то в темном уголке души у него таилось-таки подозрение, что рабы обманом подманивают его поближе, намереваясь схватить. «Для чего? Чтобы в заложники взять? Да нет, непохоже. Скорее наоборот».

Он заметил, что мужчины, окружавшие женщину, старались повернуться к ней спинами, как только возможно ограждая ее стыдливость и честь.

– У меня идет кровь, – тихо выговорила она. – Идет и не останавливается… С тех пор, как я потеряла ребенка…

Уинтроу опустился перед нею на корточки и приложил ладонь к ее обнаженной руке выше локтя, проверяя, нет ли лихорадки. Жара у нее не было. Напротив, рука молодой женщины на ощупь была очень холодной. Уинтроу осторожно, стараясь не причинить боли, ущемил двумя пальцами ее кожу… складка расправилась неестественно медленно. Ее нужно было немедленно напоить горячим бульоном… или хотя бы водой. Любой жидкостью… А душою Уинтроу ощутил скорбь и смирение. Она заранее примирилась со смертью.

– После деторождения всегда идет кровь, – сказал он ей негромко. – И после выкидыша тоже. Она остановится сама по себе.

Женщина медленно покачала головой.

– Нет… Он дал мне слишком большую дозу снадобья… чтобы я верней скинула [75]. Ты же знаешь… женщина с пузом – плохая работница… Пузо мешает… Они силой влили мне в горло отраву, и я лишилась ребенка… Это было неделю назад, но кровь все идет. И все такая же ярко-красная, не бледнеет…

– Поверь, это все равно не означает неминуемой смерти. Ты вполне можешь поправиться. При надлежащем уходе всякая женщина…

Она горько засмеялась при этих словах. Уинтроу еще не слышал смеха, столь похожего на горестный стон.

– Женщина, говоришь? Ну а я – рабыня. Верно, женщине незачем от этого умирать. А я – я умру. – Она помолчала, силясь отдышаться. – Дай мне утешение Са… Это все, о чем я прошу…

И склонила голову, готовясь принять жреческое напутствие.

Именно в этот миг Уинтроу на деле, а не на словах понял, что такое рабство. Да, он знал – это величайшее зло. Так ему объясняли в монастыре с самого первого дня. Но вот он увидел то, что увидел, и услышал в голосе молодой женщины тихое смирение отчаяния. Она даже не осыпала проклятиями хозяина, лишившего жизни ее нерожденное дитя. Она говорила о его жестоком злодействе так, как говорят о деянии природной стихии: урагана, грозы, речного разлива. Она не осуждала. Она лишь упоминала последствия: потерю ребенка и неудержимое кровотечение, от которого предполагала умереть. Уинтроу молча смотрел на нее. Он знал: ей незачем умирать. Если ее напоить горячим, позволить отлежаться в покое и попользовать известными травами, укрепляющими женское тело, она, вне всякого сомнения, поправится, проживет еще много лет и даже родит других детей взамен утраченного.

Но она была рабыня. И поэтому обречена. Она сама это знала. Знали и другие рабы, ее товарищи по несчастью. А Уинтроу… почти знал. Это почти было – вроде того, как он прижимал руку к палубе и смотрел на опускавшийся нож. Если он сейчас мысленно примирится с неизбежностью смерти рабыни, незримый нож навсегда отсечет некую часть его собственного существа и никогда более ему не бывать прежним.

Он поднялся резким движением, исполненным решимости. Но когда заговорил, его голос прозвучал мягко и ласково:

– Обожди здесь и не теряй надежды. Я схожу за помощью в храм Са. Уверен, мы сможем убедить твоего хозяина и он не допустит такой бессмысленной смерти. – И Уинтроу невесело улыбнулся. – Если никакие доводы не подействуют, он, верно, все-таки согласится, что живая рабыня стоит поболее мертвой.

Раб, первым окликнувший Уинтроу, смотрел на него как на законченного идиота.

– Храм? – спросил он. – Да какой помощи нам оттуда ждать? Собака есть собака, а раб есть раб. Ни того ни другого там не утешат и напутствия не дадут. Эти жрецы поют гимны Са, но пляшут под сатрапову дудку. А хмырь с дубиной, который сдает нас внаем, – он нам не хозяин. Он просто посредник, надсмотрщик, он получает свой процент от всего, что мы за день наработаем. С этих денег он нас кормит, одевает, лечит и на ночь устраивает. Остальное идет хозяину. Ну и что, станет он свое кровное тратить, чтобы Калу от смерти спасти? А на хрена ему! Умрет и умрет, он ни гроша на этом не потеряет… – Уинтроу смотрел на него с ужасом и непониманием, и мужчина скривился. – Глупость я сделал, позвав тебя. Думал, раз молодой, может, сердце еще есть! Тьфу! Надо было мне сразу понять по твоему одеянию, что никакой помощи не дождусь… – И он вдруг схватил Уинтроу за плечо. Пальцы у него были железные. – Давай живо молись, не то, клянусь, я тебе ключицу сломаю! Мне терять нечего!