Роберт М. Вегнер - Сказания Меекханского пограничья. Восток – Запад

Ласкольник наконец-то поднялся с земли.

– Кайлеан, на коня! Едва только перевязка сползет, он истечет кровью в пару минут.

Она встала, схватила ближайшего коня под уздцы. Боевая животинка неохотно уступила чужому прикосновению, но сразу же почувствовала, что на спине – настоящий всадник.

Ласкольник уже был в седле. Они развернули лошадей и помчались вслед за Дер’эко.

Догнали его за какие-то полмили от города. Он вез убийцу, переброшенного через седло. Увидев их, улыбнулся синими губами.

– Эсо был прав, – прохрипел Дер. – С конской спины видно дальше.

Схваченный кавалерист свисал безвольно, будто мешок.

– Хороший удар, генерал. Он почти истек кровью. – Дер’эко покачнулся, побледнел еще сильнее. – Иначе мы бы никогда его не догнали.

Кайлеан подъехала к нему слева. Седло, попона, подпруга и стремя были покрыты кровью.

– Слезай, – приказала она.

Он покачал головой.

– Стискиваю его бока изо всех сил… Повязка ослабла, когда я бежал… Едва отклею ногу от седла… брызнет раз-другой – и я умру.

Ласкольник подъехал к нему, быстро и грубо связал пленника. Потом бросил взгляд на Первого. Без слов приложил ремень чуть ниже его паха, стянул петлю, всунул в нее кусок дерева, принялся закручивать. Дер’эко зашипел, закусил губы.

– Ничего лучшего я не придумаю. – Голос кха-дара был спокойным и равнодушным. – Может, потеряешь ногу, но ты не умрешь здесь и сейчас, парень.

Хриплый смех прозвучал как предсмертный хрип.

– К чему… еще один изгнанник в степях… к тому же… без ноги? – Дер’эко пошатнулся и упал бы, когда б Кайлеан его не поддержала.

– Потом, – отрезал кха-дар. – Поговорим потом. Теперь же – возвращаемся домой.

– Но… у меня уже… нет дома.

Ласкольник без слова развернул коня и направился в Лифрев.

Они обождали, пока не опустятся сумерки, чтобы ни один клиент наверняка не пришел уже к кузнецу. Перевязали пленника, позволили ему отдохнуть и принялись допрашивать.

Кайлеан думала, что Ласкольник поставит на ноги весь чаардан, а то и весь город, однако ничего такого не произошло. Он запретил. Когда похитителя распяли на полу в кузнице, только семья кузнеца, она и кха-дар знали, что произошло.

Она хотела присутствовать на допросе, но ей запретили. Анд’эверс и кха-дар – оба, словно ведомые единой волей:

– Нет, дочка. Ты не станешь на это смотреть.

Ласкольник стоял к пленнику спиною – тот, нагой, потный, хлопал в его сторону выпученными глазами. Казалось, того и гляди перекусит деревяшку, что воткнули ему в зубы.

– Он убил тетю.

Она не знала, что можно сказать еще, да и слова в этот момент ничего не значили. «Убил тетю» прозвучало точно так же, как «испек хлеб» или «напоил коней». Она сосредоточилась на их звучании, поскольку, если бы позволила скрытой в них истине проникнуть в ее душу, то просто ревела бы, свернувшись клубком. Пока не время, пока у нее есть работа, даже если придется лично снять шкуру с этого сукина сына.

Пленник заглянул ей в глаза и напряг мышцы так, что затрещали ремни.

Ласкольник ласково прихватил его за подбородок, повернул лицом к себе. Поглядел на него в упор:

– Нет. Если ты останешься здесь, с нами, – это тебя изменит. Поверь, одно дело – зарубить кого-то саблей или послать в него стрелу в битве, а совсем другое… допрос. Освободи это, Кайлеан.

– Что?

– Освободи это. Заплачь, как плачут сейчас девушки, разбей посуду, как Эсо’бар, расцарапай себе грудь, побейся о стену фургона, как делают близнецы. Не сдерживай этого, иначе оно сожрет тебя изнутри.

Она дернула головой и высвободилась из его руки:

– Не сумею, кха-дар. Пока что нет. Я должна знать кто. Кто приказал ему приехать сюда.

– Мы узнаем.

– И скажешь мне?

– Если смогу.

– Если сможешь? – Она приподняла брови и оскалилась в дикой гримасе.

– Если смогу, – повторил он, будто не заметив выражения ее лица. – Ступай уже.

Он выпроводил ее, потом повернулся и закрыл легкие двери. Огонь в горне рисовал на плетеных стенах кузницы гибкие тени.

Она смотрела на них, стояла, будто вросши в землю.

Бердеф был уже рядом. Он не сопровождал ее при посещении семьи, не успел вернуться вовремя. И вот теперь ей казалось, что его лохматое присутствие никогда ее не покинет. Он не нырял в страдание, как человек, знал боль утраты, но в этот миг самой важной для него была рана в душе Кайлеан. Он отрезал ее от отчаяния, ослаблял приступы тоски.

Если бы не это, она бы выла в небеса.

Не помнила, сколько времени так вот стояла. Час? Два? Не имело значения. Сначала изнутри кузницы доносился лишь звук раздуваемых мехов, что сопровождался радостным танцем теней на стене. А потом началось.

Тихий шепот, еще более тихий ответ, еще вопрос, потом длинная фраза, выдавленная перехваченным от ужаса горлом, краткий острый ответ. И снова. Вопрос, ответ, вопрос… она не слышала слов, не старалась их понять, вслушивалась в их мелодию. Спокойствие, решимость и уверенность в себе – в одном голосе, страх, ужас и беспомощность – в другом. И внезапно в голосе этом проявился отпор. Кто-то повторил вопрос, ответ был еще короче, сопровождался чем-то вроде плевка. Похоже, пленник пришел в себя от шока и собрал остатки отваги.

Она хорошо представляла, что сейчас будет. Очередной вопрос не прозвучал, мех принялся дышать интенсивней, а через миг раздалось шипение. Отвратительное, влажное и мокрое, будто закаляли кусок железа в кадке. Не было крика – только сдержанный, из-под кляпа, вой. И отзвук тела, что мечется по земле.

А потом снова вопрос, заданный тем же тоном, что и предыдущий. И шепот, умоляющий, горячечный, прерванный всхлипом. И звук втыкаемого в глотку кляпа. И снова дыхание меха и шипение.

И очередной вопрос.

Она стояла под кузницей, где горн раскалялся и темнел, когда на фоне мечущихся огней появился абрис мощной фигуры с молотом в руке, и она услышала нечто, что могло быть только звуком разбитой кости. Потом пленник плакал, молил и стонал. Блевал и давился.

Очередные вопросы, один за другим, заданные тем самым спокойным, равнодушным тоном. Ласкольник – медленно доходило до нее, – ее кха-дар, был не только ходячей легендой степей. Говорили, что начинал он как изгнанник, пока судьба и военная память не привели его пред лицо императора. А во время войны? Скольких пленников он ломал таким вот образом, потому что информация оказывалась в сотни раз важнее, чем правильные поступки? Наверняка не лично, наверняка хватало, чтобы как генерал он приказал кого-то допросить, чтобы послал разведчиков захватить языка, – одно это уже приводило к прижиганию пяток и вырыванию ногтей. Что нужно иметь в себе, чтобы делать такие вещи? Как после такого засыпают?