Питер Бретт - Дневная битва

– Раньше госпожа не боялась алагай, – заметил Каваль. – Меня больше тревожат копья, припрятанные в незнакомой деревне чинов.

– В чем дело? – осведомилась подоспевшая Аманвах.

Каваль опустился на колено.

– Дама’тинг, госпоже угодно ночевать в деревне. Я сказал, что это неразумно…

– Конечно она права, – воскликнула Аманвах. – Мне не больше, чем ей, хочется спать в открытой ночи. Если ты боишься горстки местных чинов, – она с издевкой выделила последнее слово, – разумеется, можешь бросить нас в гостинице, поставить в лесу палатку и спрятаться там до рассвета.

Лиша подавила улыбку, когда Каваль склонился ниже, чтобы не показать, как стиснулись его зубы.

– Мы ничего не боимся, дама’тинг, – ответил наставник. – Если такова твоя воля, то мы изымем…

– Ничего подобного, – перебила его Лиша. – Ты сам сказал, что эта земля не принадлежит Избавителю. Мы не станем отбирать постели под угрозой копья и заплатим за них. Мы не воры.

Лиша могла поклясться, что различила зубовный скрежет. Каваль быстро взглянул на Аманвах – в надежде, что та отменит приказ, но девушка мудро промолчала. К ней отчасти вернулась былая надменность, но обе помнили, что произошло, когда она вздумала перечить Лише.

– Созови шарумов. Всех, двадцать одну штуку, и пусть сядут здесь, – указала Лиша на небольшую поляну. – Они будут есть, а я – говорить. Я объясню, что такое приличное поведение и гонцам, которых мы высылаем вперед, и основному отряду, который войдет в город следом.

Сказав это, она направилась к котлам, где даль’тинг готовили завтрак под зорким присмотром Шамавах. Большинству достанется густая мучная похлебка с говядиной, картофелем и овощами да полкраюхи хлеба. Шарумы питались лучше – получали к похлебке кускус и здоровенные ломти баранины на шампурах. Лиша, ее родители и Рожер с женами уже пировали: им полагались жареный фазан с корочкой и каре барашка, а кускус приправлялся специями и щедро сдабривался маслом.

Лиша подошла к Шамавах.

– Во время еды я обращусь к шарумам. Ты будешь переводить.

– Разумеется, госпожа, – поклонилась Шамавах. – Это большая честь.

Лиша указала на место, где уже собирались воины.

– Усади их полукругом и раздай миски.

Шамавах кивнула и поспешила исполнять.

Лиша подошла к женщине, которая готовила шарумам похлебку, взяла у нее черпак и попробовала.

– Приправ маловато, – заявила она и бросила в котел несколько пригоршней специй из тех, что выложили стряпухи.

А заодно и трав из своего фартука.

Затем притворилась, будто пробует снова.

– Отлично.

Закрыв глаза и чувствуя, как гудит корпус скрипки, Рожер долго держал последнюю ноту «Песни о Лунном Ущербе». Он резко оборвал ее, и Сиквах с Аманвах без труда подчинились, тоже умолкли.

Аррик называл это затишьем перед бурей – драгоценный момент тишины между последней нотой блистательного исполнения и рукоплесканиями толпы. Тяжелые шторки задернуты, и глухо звучали даже мириады караванных шумов.

У Рожера сдавило грудь, и он осознал, что задерживает дыхание. Никто не хлопал, но жонглер все равно услышал аплодисменты и мог, не покривив душой, утверждать, что их трио превзошло все, чего он когда-либо достиг в одиночку.

Он медленно выдохнул и открыл глаза одновременно с Аманвах и Сиквах. Их прекрасные очи сказали, что и они ощутили величие содеянного.

«Знали бы вы, – подумал Рожер. – Скоро, любови мои. Скоро я вам покажу».

«Любови мои». Он взял привычку называть их так если не вслух, то мысленно. Задумал это как шутку – назвать «Любовями» женщин, которых почти не знал, но ничего смешного не вышло. Иногда фраза звучала страстно, а в других случаях, как прошлым вечером и нынешним утром, – горько.

Порой же получалось как сейчас: пустота, оставшаяся по стихании музыки, заполнялась настоящей любовью, сильнее которой он не мог вообразить. Рожер взглянул на жен, и все, что он испытывал к Лише Свиток, померкло в сравнении с сиюминутным чувством.

– Мой господин считал, что в музыке не бывает совершенства, – произнес Рожер, – но провалиться мне в Недра, если мы к нему не приблизились.

В исходной «Песни о Лунном Ущербе» насчитывалось семь куплетов по семь строк в каждом и по семь слогов в строке. Аманвах объяснила, что это соответствует семи Небесным столпам, семи землям Ала и семи уровням бездны Най.

Перевод превратил его былой триумф, «Битву за Лесорубову Лощину», в дешевую песенку «Песнь о Лунном Ущербе» повелевает и людьми, и подземниками; ее мелодия способна провести демона по всему диапазону реакций, а слова сообщат лактонцам все, что им нужно знать.

Меченый хотел набрать новых волшебных скрипачей, но Рожер не просто не сумел никого научить – усомнился, что можно вообще передать талант. Ему показалось, что он застрял на месте, достиг пика и выдохся в свои восемнадцать зим. Но сейчас наткнулся на нечто новое и ощутил, что в нем зарождается неведомая сила. Не та, которую искали они с Меченым. Мощнее.

При условии, конечно, что жены выступят с ним, а красийцы не поймут, что он делает, и не убьют его.

Аманвах и Сиквах поклонились.

– Для нас честь сопровождать тебя, муж, – сказала Аманвах. – С тобой, как речет мой отец, говорит Эверам.

Эверам.

Рожера начинало тошнить от этого имени. Никакого Создателя нет, зовись он так или иначе. «Разница между праведниками и жонглерами невелика, Рожер, – говаривал Аррик, когда напивался. – Они повторяют одни и те же маревниковые байки, морочат голову деревенщине и недоумкам, чтобы те позабыли о жизненных скорбях».

А после горестно смеялся: «Правда, им лучше платят и больше почитают!»

В памяти Рожера вспыхнул образ – зловещий красный свет еженощно льется из-под двери личных покоев Аманвах. Провела там всю ночь?

«Твоя дживах ка совещается с костями, чтобы проторить тебе путь».

Рожер не притворялся, что понимает магию дама’тинг, но Лита объяснила достаточно, чтобы он убедился в одном: в ней нет ничего сверхъестественного. Разве наука старого мира не укротила «небесную молнию, и ветер, и дождь»? Он не знал, о чем говорили кости, но это не слова Создателя, и ему не хотелось плясать под их дудку.

– Согласны ли твои кости? – спросил он, стараясь выдержать нейтральный тон.

Сиквах резко втянула воздух, но маска Аманвах не дрогнула и ничем не выдала ее истинных чувств. В Рожере возмутился жонглер. Обычным развлечением в доме гильдии было по ходу репетиции рассмешить собратьев по ремеслу или как-то иначе разрушить личину. Рожер считал себя докой в таких делах.

Он склонил голову набок. «Мне что же, всю жизнь вытягивать из тебя истинные чувства?»

– Алагай хора не бывают категоричными, муж. Они лишь подспорье.